Машина подъезжает к колдобистой дороге и останавливается.
— Быстрей! Быстрей! — торопит водитель. — Пересаживайтесь вон в тот фургон.
Исаак сгребает сонную Ширин в охапку — она такая легонькая — и выносит из машины; Фарназ выскакивает с другой стороны. Исаак замечает, что в кузове фургона сидят люди.
— Госпожа с девочкой сядут на переднее сиденье, — говорит водитель. — А вы полезайте в кузов!
Исаак забирается в кузов, садится, потеснив чужие ноги. Их пар пятнадцать — все мужские, лишь одна принадлежит молодой беременной женщине, на ней кроссовки, на левой лодыжке, под тонким чулком телесного цвета фонарик водителя выхватывает золотой ножной браслет тонкой работы.
— Простите, — обращается Исаак к водителю, тот стоит у фургона, размещает вновь прибывших. — Здесь беременная женщина… Можно пересадить ее вперед, рядом с моей женой?
— Нет времени, — отвечает водитель, подсаживая старика. — И не лезьте не в свое дело. Вы заплатили сверх обычной цены, вот мы и посадили их рядом с водителем. А вы как думали? — Он садится за руль, привычным движением давит на газ — фургон тут же разгоняется.
Хоть в кузове и темно, Исаак чувствует, что все взгляды устремлены на него. Он, как и в тюрьме, снова на особом положении. Ну почему, думает он, почему богатство всегда сопряжено с чувством если не стыда, то вины? Взять, к примеру, его: разве он не работал, не щадя себя, разве не богатство спасло ему жизнь? Разве не богатство обеспечило благополучие его семье, да и сейчас благодаря богатству его жена и дочь, единственные из всей группы, не теснятся в кузове, а сидят в кабине? Так почему же людей благополучных так не любят? Или благополучие неотъемлемо от себялюбия? Но разве он, Исаак Амин, себялюбец?
Фургон трясется, из-под колес летят камни, стучат по борту машины. Ночь холодная, машина мчит так быстро, что ветер пронизывает до костей. Время от времени беременная — из-за большого живота ей трудно сидеть в одном положении — толкает его ногой, но, похоже, сама этого не замечает. Исаак не отодвигается, маленькая ножка с золотым браслетом пробуждает в нем, как он считает, отцовские чувства, но не исключено, что чувства эти вовсе не отцовские.
Фургон останавливается. Им велят высаживаться и идти к каменному дому на холме. В доме на полу уже расположились несколько человек, они наливают в свои тарелки похлебку из риса с картофелем. Тут же и те контрабандисты из Тегерана.
— Амин-ага! Значит, добрались. Отлично! — говорит контрабандист помоложе, поднимаясь и вытирая рот.
— Мансур-ага, что все это значит?
— Надо перекусить перед переходом. Садитесь, ешьте.
— Что значит «ешьте»? Я готов идти дальше.
— А то и значит — нам предстоит переход через горы в три ночи, да еще в жуткую стужу, так что не ерепеньтесь. Это вам не пикник, уж поверьте мне. Надо подкрепиться, иначе вам не дойти.
Исаак оглядывает своих попутчиков: беременная женщина, трое юношей, круглолицых, с темными, задумчивыми глазами — наверняка братья, несколько мужчин среднего возраста, мужчина постарше в фетровой шляпе, тихий парнишка лет шестнадцати-семнадцати, Исааку он напоминает Рамина, и его ровесник — с сильной проседью, в белом костюме. Исаак подсаживается к нему.
Тот передает Исааку тарелку из рядом стоящей стопки.
— Вы в первый раз? — говорит он.
— В первый. И, надеюсь, в последний, — отвечает Исаак — вопрос его ошеломил.
— Хорошо, что в вас жива надежда. Но никогда ничего нельзя знать наверняка. Я вот, к примеру, здесь уже в третий раз.
— Вы два раза попадались? И тем не менее, снова здесь? Вашей решимости можно только позавидовать.
— Это не решимость, это отчаяние.
— Что было, когда вас ловили?
— Откупался деньгами. Деньгами отца, спасибо ему.
Мужчина худощав, строен, у него сложение аристократа и лицо поэта; в нем чувствуется склонность к иронии, но, по-видимому, сейчас ему не до иронии. Белый костюм не годится для маскировки, он вполне может его выдать, думает Исаак. Он явно считает себя трагической фигурой, а это чревато опасностью не только для него.
Всех отправляют в рощицу справить нужду, и они высыпают на улицу, как школьники, по двое — по трое. Фарназ, Ширин и беременная женщина направляются к рощице вместе. Исаак идет в паре с мужчиной в белом. Две тугие струи мочи буравят землю.
— Как думаете, почему вы оба раза попадались? — говорит Исаак, из головы у него не идет белый костюм.
— Бывают люди, которым не везет с рождения. Может, я из них. Все, к чему я ни прикоснусь, идет прахом. Отцовские деньги я промотал. Учился музыке в лучших заведениях Европы, а пианист из меня вышел заурядный.
Повезло, что заурядный, думает Исаак. Вышел бы первоклассный, уже расстреляли бы.
— Теперь, когда музыка под запретом, — продолжает мужчина, — меня здесь вообще ничто не держит. Этот белый костюм остался у меня с тех пор, когда я играл на свадьбах. Я ношу его, чтобы не забывать о своих неудачах, чтобы в другой стране начать жизнь сначала. Как думаете, в моем возрасте смешно надеяться начать жизнь сначала?
Исаак не находит что ответить и переводит разговор. Когда они возвращаются, у дома уже стоят рядами лошади.
— Мансур-ага, вы ничего не говорили про лошадей, — говорит Фарназ.
— Говорил не говорил, какая разница, Фарназ-ханом. Не волнуйтесь — я приберег для вас самую смирную лошадь.
Исаак смотрит, как жену — она вконец расстроена — уводят и, бог весть почему, чувствует, что виноват перед ней. Он берет Ширин за руку и встает в очередь. Ему достается крупный, норовистый конь — он садится на него с дочерью. Конь бьет копытами, ходит кругами, но, в конце концов, покоряется судьбе.
Группа выступает; каждую лошадь ведет под уздцы местный житель. Из-под лошадиных копыт летят камни, гравий. Дочь обхватила его за талию — время от времени он легонько похлопывает ее по рукам, не давая заснуть, напевает песенку, которую обычно напевал, когда подвозил ее в школу: Ресидим-о ресидим. Дам-е кухи ресидим — мы добрались, мы добрались, мы добрались до подножия горы. Ночь холодная, не видно ни зги. Он безуспешно пытается разглядеть жену среди еле различимых в темноте фигур. Остается надеяться, что она где-то там на своей смирной лошадке и тоже высматривает его. Видна лишь бледная точка далеко впереди; он знает: это тот, в белом костюме. Но почему контрабандисты не заставили его надеть что-то поверх? Страсть к эффектным жестам, невнимание к деталям — как они характерны для его соотечественников. А что же я, спрашивает себя Исаак, почему я не вмешался? Отрекаясь от прежней жизни, не отрекся ли я и от себя, не сбросил ли с себя груз ответственности?
Через несколько часов лошадей останавливают, и они спешиваются на буйно заросшем поле. У него затекла спина, держа за руку Ширин, он продирается через стебли высотой в человеческий рост, ищет Фарназ. При виде жены его охватывает давно забытое ощущение счастья.
