Она тяжело дышала, все еще помахивая туфлей перед моим носом. Да что здесь творится? Это она предала меня, сбежала с…
Мои размышления прервал резкий механический писк и голос, зажурчавший из динамика:
— Извините, у вас внештатная ситуация?
— Нет, у нас все прекрасно, — съязвила Женщина с Шарфом.
— Тогда почему лифт не едет? Если ничего не слу…
— Я сказала, у нас все нормально, — прошипела она.
— Но, мэм, — продолжал голос, — сейчас время обеденного перерыва. — И невидимый диспетчер с авторитарной ноткой добавил: — Вы не имеете права задерживать лифт!
Женщина с Шарфом потерла виски:
— Дайте нам еще одну минуту. Пожалуйста…
Долгая пауза, прежде чем динамик снова ожил:
— Ладно. Но не дольше, иначе вызову службу безопасности.
Мы остались в жутковатой тишине. Женщина с Шарфом надела туфлю.
— Не понимаю, почему меня так бесит твой поступок. Все это не имеет смысла. Я не ожидала, что мелкая ссора станет достаточным основанием так подло меня бросить. Видимо, я не сразу раскусила тебя, импульсивный, капризный сукин сын!
Этого я не стерпел.
— Импульсивный? Можно подумать, твоя измена с одним из моих коллег не является достаточным основанием порвать с тобой раз и навсегда! И хватит валить с больной головы на здоровую!
Женщина с Шарфом задохнулась и вытаращила глаза.
— Измена с… О чем ты говоришь?
— Прекрати, — засмеялся я. — Не строй из себя дурочку. Высокий блондин — помнишь такого? Может, я чересчур впечатлительный, но, по-моему, трудно не вспомнить парня, с которым ты трахалась в туалете!
Она отступила назад, прикрыв рот ладонью.
— Ты решил, что я…
Она отдернула руку и плотно сжала губы.
— Проясним этот вопрос прямо сейчас: я с ним не трахалась, пользуясь твоей терминологией. Разве что так называется процесс облегчения мочевого пузыря! Мы в туалет помочиться зашли! В разных кабинках!!
Я недоверчиво сощурился, не в силах переварить новую информацию.
Она недоверчиво покачала головой:
— Ты, наверное, шутишь. Ты правда мог подумать, что я соглашусь сопровождать тебя на официальное мероприятие и мимоходом склею другого парня?
Не успел я провалиться сквозь землю, и желательно как можно глубже, когда снова раздался механический сигнал и вмешался голос из динамика:
— Ладно, мэм, ваша минута истекла.
— Да-да, — кивнула она динамику, — мы уже едем вниз. — И нажала кнопку «вестибюль».
Лифт вздохнул, ожил и возобновил мягкое движение. Женщина с Шарфом заправила выбившуюся прядь.
— Слушай, я знаю, что в принципе ты хороший парень. И я, в общем, могу понять, что ты себе напридумывал и вообразил. С другой стороны, все это слишком нелепо. После наших встреч, прогулок, после того как я делилась с тобой самым сокровенным, ты все еще считаешь меня…
— Это не так!
— Ш-ш-ш, дай мне договорить. Это все твоя работа. Ты уже мыслить ясно не способен.
— Эй, это запрещенный прием!
Она подняла ладонь, жестом призывая к молчанию.
— Я не лгала, когда сказала, что ты мне небезразличен.
— Ты мне тоже! То есть я все неправильно понял…
— Но я не могу с тобой встречаться, пока ты такой…
— Какой?
— Банковский клерк.
Пауза.
— Значит, ты настаиваешь, чтобы я уволился?
— Нет. — Женщина с Шарфом печально покачала головой. — Ни в коем случае не нужно рассматривать мои слова как ультиматум. Меньше всего я хочу, чтобы наш роман повлиял на твое решение и позже ты начал на меня обижаться.
Лифт остановился наконец на первом этаже, и дверцы с мелодичным звоном разъехались. Перед тем как выйти, Женщина с Шарфом устало улыбнулась:
— До встречи в идеальном мире.
— О, пожалуйста, не на…
Но она уже быстро шла по вестибюлю и через секунду исчезла за вращающимися дверями.
Глава 14
И вот мы подошли к сути дела: увольняться или не увольняться, вот в чем вопрос? Хватит ли у меня мужества не дожидаться истечения двухлетнего срока пребывания на этом важном и ответственном посту? Только об этом я сейчас и думаю, об этом и о Женщине с Шарфом. Ну и о тривиальных пустяках вроде того, какие носки надеть на работу — черные или серые, и что взять на ленч — курицу терияки или цыплят генерала Цо. Я все та же блохастая обезьяна, сидящая за громыхающей пишущей машинкой, ритмично кивая мохнатой башкой. Наполовину законченная рукопись «Войны и мира» растрепанной грудой высится за моей спиной, а я все чаще поглядываю поверх бесконечных рядов других печатающих обезьян на единственное окно, пробитое в этом огромном полуподвале, крошечный светящийся прямоугольник неестественной белизны в затхлом полумраке, затопившем помещение. Отряхнув с ушей паутину, обезьяна пытается вспомнить жизнь за окном: будоражаще-резкие запахи земли, диких орангутангов с роскошными розовыми анусами, бананы, испещренные коричневыми пятнами, где за неприглядным экстерьером скрыта ароматная сладкая мякоть, — куда более вкусные, чем выращенные на химикалиях «торпеды», которые здесь выдают через равные промежутки времени.
«Что это за жизнь?» — размышляет обезьяна, печатая на языке, которого даже не понимает, сбивая в кровь подушечки пальцев с единственной целью — ответить на риторический вопрос, способны ли они с братией воспроизвести величайшие романы человечества (большинство из которых никто не читает, так что это в любом случае мартышкин труд), чтобы убеленный сединами ученый муж опубликовал доклад, торжественно прокашлялся на заседании академического общества и гордо объявил: «Да-с, это возможно».
Временами решение кажется до боли очевидным: всего пара скачков по головам и плечам хихикающих «машинисток» — и после недолгой возни обезьяна откроет задвижку и протиснется в окно. Но что потом? Что, если мир снаружи изменился со времени ее безмятежной юности? Что, если все охладели душой и меньше склонны прощать? Внутренним взором обезьяна видит себя сидящей на раскаленном песке пустыни без признаков пятнистых бананов; ну, продержится она неделю на съедобных побегах, а на восьмой день какой-нибудь дикий койот сожрет ее на завтрак. Лучше остаться здесь, в безопасности, и пусть жизнь далека от совершенства, обезьяна все же жива, ее кормят, она слышит обнадеживающий стук миллионов коричневых пальцев, нажимающих на клавиатуре все то же «ЙЦУКЕ». Лучше оставить безумную идею прыжка в окошко кому-нибудь другому, более отважной душе, которой нечего терять.
Обреченно повесив голову, обезьяна кладет искривленные артритом пальцы на клавиши пишущей машинки. Резкий щелчок кнута: уже полчетвертого, а дневную норму в пятьдесят страниц никто не отменял.
