— Ладно, — после паузы ответил я. — Он хороший человек.
— Надеюсь.
— Из хорошей, уважаемой семьи.
Мать лишь весело рассмеялась — как она всегда умела, и я тоже улыбнулся, уловив старомодный пафос своих слов. Настало время и мне удивить ее.
— Кстати, я тоже женюсь.
— Какая радостная новость, Садиг! И кто она?
— Ее зовут Акила. Она вдова, и у нее две дочери.
— Надо же… Вдова. И ей позволили оставить у себя детей? — В тоне ее не прозвучало и намека на горечь.
— Твой случай необычен.
— Хм. — Мать не стала спорить. — Они тебя любят? Ее дети?
— Надеюсь, что да. Я не спрашивал.
— Ты не любил Умара. Когда приехал к нам.
— Думаю, я тогда вообще никого не любил.
— Ну, Анжела-то тебе очень понравилась.
— Да, пожалуй. И посмотри, к чему это привело. Целая жизнь в неведении. А ведь я имел полное право знать.
Мать молча смотрела на меня, и из глаз ее струилось беспредельное сочувствие.
— Я плохо к нему относился, да? — помолчав, все же спросил я.
— К кому?
— К крок… к Умару.
— Ты хотел назвать его, как звал всегда — крокодилом!
— Это по-дружески. Он сам так назвал себя, когда мы познакомились. Ты рассказывала мне сказку. Ему, наверное, тоже.
— Да, рассказывала.
— Так это правда? Мне говорили, что вы были знакомы… что ты любила его… еще до брака с моим отцом?
— Да, мы были знакомы. Он был моим другом. Раньше. И потом опять. В тот период, когда мне очень нужен был друг.
Медленно и осторожно я пытался озвучить мысли и чувства, что хранил много лет.
— Сейчас я знаю. Всю правду. Все, о чем не знал прежде и чего не мог понять. Про то, как они… Дада… моя семья… семья Мубарак… как они поступили с тобой.
— О, Садиг, по твоему голосу, по тому, как цепенеет твой язык, я понимаю, что ты по-прежнему разрываешься на части. Между двумя сторонами. Эта война для тебя все еще продолжается. Неужели ты не понимаешь, Садиг, что игра окончена? Давным-давно. Уж если ты рассматриваешь прошлое с точки зрения сторон, подумай об этом как о двух сторонах монеты. В конечном счете все суть одно. Голова Или хвост, конец или начало. Победа или утрата — лишь вопрос точки зрения. Результат броска, то, какой стороной упадет монетка, — все уже случилось, и закончилось, и прошло.
— Но в данном случае монетка оказалась фальшивой. Бросок — мошенничеством.
— Возможно. Но игра все равно окончена.
— Ты простила его?
Долгая пауза перед ответом могла уже считаться ответом. Но тут она заговорила:
— Если тебя интересует, Садиг, не держу ли я зла, то ответ — нет. Я перестала сердиться очень давно. Но для меня вопрос о прощении не имеет смысла. Последствия действий твоего деда принесли страдания всем. И ему, и мне. И в первую очередь — тебе. Вопрос в том, простил ли ты его. Когда ответишь ты, отвечу и я. Он ведь не единственный, кого тебе придется прощать.
Я ведь могла бороться. Должна была. Неважно, сколько сил это потребовало бы.
— Ты полагаешь, что могла победить? — невесело усмехнулся я.
— Может, и нет. Но, по крайней мере, должна была попытаться. А не бросать тебя здесь, не уезжать в новую счастливую жизнь. Да, счастливую, несмотря на боль разлуки с тобой. Вот так я отношусь к ситуации, и, думаю, ты должен простить не только его, но и меня.
Я слушал, и слезы жгли глаза от обиды, которая могла растаять давным-давно, позволь я слезам пролиться, — а я-то думал, что много лет назад перерос свои слезы. Она пересела ко мне на диван, протянула мне руку и выбор. Я принял и то, и другое. Взял ее за руки, сжимая их, точно как Дада, отвечая без слов, — и она приняла мой ответ, со слезами, которых она никогда не боялась.
Мы долго сидели в тишине, потом мама сказала:
— Но кроме прощения, есть гораздо более серьезный вопрос — несешь ли ты по-прежнему бремя всего, что произошло с тобой, и того, что в результате ты сделал с другими? Поскольку, если так, ты вынужден разделить это бремя со всеми, кого встречаешь, кого любишь, со всеми, кто любит тебя.
Прикрыв глаза, я видел перед собой двух женщин — ту, что сидела рядом, и ту, что спала в комнате неподалеку. Эти женщины — начало и конец моего детства. Моя мать и моя дочь, два полюса мира, от которого я полностью отгородился. В своем изгнании я притворялся, что не желаю знать, что потерял. Теперь знал. Быть мужчиной означало вернуться в этот мир — и принять его. Этот путь я начал задолго до их приезда. Но их присутствие поможет его завершить.
— Ты так и не скажешь, зачем она приехала?
— Нет. А зачем? Ты что, волнуешься? Боишься, она станет претендовать на твои баснословные богатства? — В маминых глазах плясали озорные искорки, она поддразнивала меня.
Но я очень серьезно относился к предмету.
— Нисколько. Все свое состояние я уже завещал ей. Как только узнал о ее существовании.
— Да ты что? Она в курсе?
— Разумеется, нет. Когда мы познакомились, она ясно дала понять, что не хочет иметь ничего общего со мной. Но я должен был сделать то, что должен. Она моя дочь. Законная. По закону Господа, во всяком случае.
— По закону Господа? Прости, Садиг, но я испытываю отвращение к этой фразе, особенно из уст мужчины. Даже если этот мужчина — мой собственный сын.
— Но это правда. Ее мать и я… это не было случайной связью. Мы дали слово. Мут’а.
— Что?! Садиг!
— А что? Ты бы предпочла, чтобы я… поразвлекался с Анжелой, ни за что не отвечая?
— Я бы предпочла, чтобы ты вообще с ней не развлекался!
— Но что было, то было. И я взял на себя обязательства. Пообещал нести ответственность за все возможные последствия. И считаю, что поступил правильно.
— Ладно, допустим, это твоя точка зрения. То, что происходит между двумя взрослыми людьми, их личное дело. Но вы-то были детьми и брали на себя обязательства невыполнимые. И потом, Садиг, ты же знаешь, институт, который ты отстаиваешь, мут’а, несправедлив по отношению к женщинам. Он односторонен.
— Что ты хочешь сказать?
— Не в вашем случае, верно. Вы оба не были связаны иными обязательствами. А если дело касается женатых мужчин? Ведь эти так называемые законы позволяют мужчинам иметь больше одной жены, обманывать напропалую. При этом кутаясь в мантию набожности. Тебе ведь прекрасно известно, что может мужчина сотворить с женщиной во имя Господа. Проблема все та же — твой дед точно так же использовал законы и традиции, извращенные сегодня. Предполагалось, что эти законы дадут права женщинам, а не будут использованы для лишения их. Я очень много думала об этом — в конце концов, я преподаю этот предмет. Да, у меня личный счет. Стоит представить, как некто решил, что, забирая тебя у меня, поступает справедливо, — я прихожу в ярость! В иное время, в ином месте, в сообществах, где женщина нуждалась в мужской защите, чтобы выжить, подобные обязательства помогали женщине не пропасть. Чтобы семья мужчины не отказалась от вдовы их сына, например. Но ныне эти правила превратились в оружие, направленное против женщины, а это вовсе не закон Господа. Единственный закон, имеющий смысл, — и который может считаться Божьим — должен быть направлен на достижение справедливости с учетом современных обстоятельств. В противном случае закон мертв и превращается в оружие для власть имущих. Против тех, у кого власти нет.
