Мы пересекаем улицу и присоединяемся к шевелящейся толпе. Я подхожу к девочке лет восьми-девяти на вид и присаживаюсь, принимая позу бейсбольного кэтчера, которая должна означать, что я дружески настроенный взрослый. А еще это поза мудрого, все понимающего копа. И девочка ведет себя так, как приучена это делать. Подходит прямо ко мне, как будто я уже показал ей полицейский значок.
– Меня зовут офицер Аллман, – говорю я. – Хотел бы задать тебе парочку вопросов.
Школьница бросает взгляд вверх, на улыбающуюся ей О’Брайен.
– О’кей, – говорит она.
– Ты знаешь тех ребят, которые побили своего одноклассника?
– Ага.
– Можешь напомнить мне, как зовут этого избитого парнишку?
– Напомнить?
– Ну да, – говорю я, хлопая себя по карманам, вроде как в поисках куда-то засунутого блокнота. – У меня память уже не такая, как раньше.
– Кевин.
– Кевин, а дальше, моя милая?
– Кевин Лилли.
– Точно! А теперь вот что. Ты помнишь, как зовут тех ребят из твоего класса, которые побили Кевина? Помнишь, они еще говорили о мальчике по имени Тоби?
Девочка сплетает пальцы рук и поднимает их на уровень талии. Жест стыда.
– Все говорили с Тоби, – сообщает она.
– Какой он был из себя?
– Такой же, как мы. Но другой.
– Какой другой? Чем другой?
– Он был ничей. Он не ходил в школу. Он делал что хотел.
– А что еще?
Девочка задумывается:
– От него немного странно пахло.
– Да неужели? И чем?
– Как чем-то, выкопанным из земли.
У нее раздуваются ноздри при воспоминании об этом запахе.
– Он тебе что-то говорил?
– Да.
– Что-то плохое?
Она прищуривается:
– Нет. Но от этого становилось плохо.
– Ты можешь вспомнить хоть одну вещь, о которой он тебе говорил?
– Не совсем. Не могу, – отвечает эта юная свидетельница, и ее руки замирают от усилия найти в памяти подходящее слово. – Это вроде как он вообще не говорил. Или как будто я сама с собой разговаривала.
Малышка снова смотрит на О’Брайен. И начинает плакать.
– Эй, эй, не надо! Все в порядке, – говорю я, протягивая руку, чтобы ее поддержать. – Это не…
– Не трогайте ее!
Я оборачиваюсь и вижу мужчину, идущего ко мне большими шагами через школьную лужайку. Крупный, разъяренный мужик в рубашке с гербом «XXXL Майами Долфинс». Бирюзовая ткань трепещет под его размахивающими руками.
– Не надо… – начинает Элейн, но не заканчивает фразу. Да и как ее закончить? Не надо сворачивать челюсть моему приятелю?
Девочка бежит к отцу. Он останавливается, берет ее на руки и нависает надо мной. К этому времени кое-кто из родителей и детей уже смотрит в нашу сторону и даже подходит поближе, чтобы было лучше видно.
– Вы кто? – спрашивает он меня.
– Репортеры.
– Откуда?
– Из «Геральд», – вступает О’Брайен.
Мужчина оборачивается к ней, потом обратно ко мне.
– Я уже беседовал с одним парнем из «Геральд», – говорит он. – И это означает, что вы двое – гнусные лжецы.
Мы не спорим с ним по этому поводу. Моя подруга не в том состоянии, чтобы предупредить то, что должно произойти дальше, а я не могу придумать, как мне подняться на ноги, выпрямиться и достаточно быстро выбраться из зоны поражения ногами или кулаками разгневанного отца, чтобы избежать его ударов. И мы все трое замираем во взаимном принятии неизбежного.
Именно в этот момент я понимаю, что ошибся по поводу причин ярости этого мужика. Он злится не на нас, не на то, что мы разговаривали с его дочерью. Он вообще, в сущности, не злится. Он напуган до потери сознания тем, что его дочь рассказала ему о Тоби, о ребенке, которого не существует. О мальчике, который говорил ей и ее одноклассникам, чтобы они начали мечтать и видеть сны о самых гнусных вещах, которые они могли бы проделать, а потом осуществить эти фантазии на самом деле.
– У меня пропала дочь, – говорю я этому мужчине, достаточно тихим голосом, чтобы меня слышали только он и его ребенок. При этих словах он замирает еще более неподвижно, чем прежде. – Я разыскиваю свою маленькую дочку.
Что-то в выражении его лица подсказывает, что он не только поверил мне, но еще и понимает, что мои поиски имеют какую-то связь с этим Тоби и избитым мальчиком. А еще с тем, чего он совершенно не понимает, с тем, что вломилось в его прежде такой неплохой мирок обычного жителя Флориды. Он воспринимает это, хотя и не понимает до конца, не понимает даже приблизительно. И поэтому еще крепче прижимает к себе дочь и отступает назад.
Это дает мне возможность вернуться обратно к «Мустангу». О’Брайен следует за мной, отстав на полшага. Выражение лиц родителей и детей, а также снующих повсюду репортеров свидетельствует о том, что они воспринимают наше отступление с чувством удовлетворения и даже благодарности, свойственным людям, отлично понимающим, что, как бы скверно ни обстояли дела у нас, они обстоят совсем не так скверно, как у них самих.
Может быть, это из-за того, что Элейн выглядит в большей степени больной, чем большинство лечащихся здесь людей, но нам оказывается очень легко дойти до главного сестринского поста медицинского центра Джупитера, выяснить номер палаты Кевина Лилли, уверить всех, что мы его ближайшие родственники, и получить инструкции, как добраться до постели самого известного в Центральной Флориде пациента отделения интенсивной терапии.
Надо добраться от поста до третьего этажа – на лифте, поднимаясь в котором, мы оба гадаем, что нам удастся узнать от мальчика, пребывающего в коме.
– Может, на нем есть какая-нибудь отметка, – предполагает моя спутница.
– Три шестерки, к примеру? Или пентаграмма?
– Не знаю, Дэвид. Это ведь ты меня сюда притащил. Сам-то ты на что рассчитываешь?
– Может, пойму, когда его увижу, – говорю я.
Удача сопутствует нам, когда мы добираемся до палаты Кевина и обнаруживаем, что там нет ни озабоченных родителей, держащих его за руку, ни других хлопочущих посетителей, как можно было ожидать. Медсестра, меняющая ребенку катетер для внутривенного вливания, поясняет, что все они только что убрались домой, спать.
– А вы разве не с ними? – спрашивает она.
– Мы приехали из Лодердэйла, – говорит О’Брайен, как будто это достаточный ответ на все вопросы о нас.
Через минуту мы уже остаемся наедине с Кевином и подключенными к нему аппаратами, гудящими, вздыхающими и попискивающими. Мальчик весь опух, кожа его обесцвечена, и в целом у него такой вид, словно на нем еще висит старая кожа, из которой он вырос и скоро ее полностью сбросит, после чего из-под нее на свет появится новый ребенок. Его голова вызывает наибольшее беспокойство. Весь череп завернут в какие-то сложные повязки, утыкан тампонами и пластырями, защищающими мозг от контактов с обломками кости в тех местах, где эти обломки еще торчат. Но труднее всего смотреть на его закрытые веки – они блестят, как новенький линолеум.
