— Питер, просто ушам своим не верю! Расскажи!
— Его зовут Джорджио. Он пишет книгу о творчестве Корреджо[16]. Темноволосый, очень хорош собой. По-английски говорит не очень чисто, ну, да это не страшно — поживет тут немного, и очень скоро его станут принимать за англичанина. А как он умен — даже страшно, честное слово! Ну и конечно, немножечко ревнует ко всем моим прежним друзьям, так что ты не должна обижаться, если поначалу он покажется тебе ехидным.
Джорджио приехал, они с Питером заняли свободную спальню для гостей. Влюбленные голубки нисколько меня не раздражали — даже несмотря на то, что стены в моем доме были не толще картона, так что мне иной раз становилось даже интересно, когда же они умудряются спать? Я ничуть не сердилась, даже если они вдруг переходили на итальянский и начинали тарахтеть как из пулемета, так что я не разбирала ни единого слова, только чувствовала невыразимую нежность, которой была пропитана каждая фраза. Не нравилось мне только то, что все тело Джорджио было покрыто густой черной шерстью, и к тому же он, по-видимому, почти непрерывно линял, особенно в ванне, которую ему почему-то никогда не приходило в голову помыть за собой. Питер суетился вокруг него, прыгая на задних лапках, и постоянно стряпал ему нечто особенное.
Бедный Питер! Было грустно смотреть, как он преданно топчется вокруг этого волосатого невежи, пользовавшегося любой возможностью прижаться ко мне — будь то на лестнице или на кухне — и ни разу не упустившего случая послать мне призывный взгляд, когда он был уверен, что Питер не смотрит в нашу сторону. Ни разу за все то время, что он прожил в моем доме, я не видела у него в руках книгу. А когда Питер ставил Моцарта или Гайдна, можно было поклясться, что через минуту мы услышим громкое похрапывание.
По-моему, он всячески избегал напрямую обращаться ко мне, за исключением только одного случая. Это произошло утром того дня, когда Питер метался по Кембриджу в поисках свежей пасты, которую он собирался приготовить Джорджио на обед. Я писала, сидя за своим письменным столом спиной к двери. Вдруг я почувствовала, как чьи-то пальцы коснулись моей шеи. Круто повернувшись, я увидела прямо перед собой огромные, похожие на влажные маслины, глаза Джорджио.
— Ti piace fottere con me?[17]
— Non, grazie. Mi fa nauseare.[18]
Не уверена, что смогла правильно высказать это по-итальянски, но он все понял. Когда Питер вернулся. Джорджио вдруг разразился целым потоком слов. Говорил он громко и возбужденно, то и дело воздевая руки к небу и строя гримасы в мою сторону, пока не довел Питера до слез.
— Дорогая, — чуть позже сказал мне Питер, старательно отводя глаза в сторону. — Ты была бесконечно добра, выдерживая наше присутствие столько времени. Но теперь пора оставить тебя в покое. Видишь ли, Джорджио хочется увидеть Оксфорд. Да и мне пора браться за работу. Grazie mille, carissima[19], за твое безграничное терпение.
Сказать по правде, я почувствовала неимоверное облегчение, когда они наконец уехали.
Мне страшно не хватало Питера. Окончательно соскучившись, я решила позвонить Мин, спросить, как там дети. Элли умудрилась на днях подхватить ветрянку, и можно было предполагать, что Вильям очень скоро свалится вслед за сестрой. Я уже успела послать Элли письмо и Зимние каникулы Артура Рэнсома. Голос у Мин, когда она взяла трубку, был такой убитый, что я даже не сразу узнала ее.
— Дэйзи! Слава богу, а я как раз собралась тебе звонить. Ты просто не поверишь, что у нас тут творится!
— Неужели Элли хуже? А-а, догадываюсь — наверное, Вильям тоже заболел?
— И да, и нет. Элли вся покрылась пузырями с ног до головы и выглядит просто кошмарно. Бедняжка моя, представляешь, мы только у нее на ладонях насчитали чуть ли не пятьдесят штук! Но это еще не все. Я только что вернулась из больницы — Вильям ухитрился свалиться со стены школы и сломал ногу, теперь она в гипсе чуть ли не до самого бедра. Бедненький, он так храбро держался! Но самое ужасное другое — представь себе, утром позвонил мой издатель и сообщил, что они решили поручить мне еще одно литературное исследование — о мадам де Сталь, для той же самой серии. Ну, ты же помнишь — они с Сиджисмонди были друзьями. А сдать работу нужно к июню! Я уж не говорю о том, какую гору книг придется перечитать прежде, чем начать писать! Надо же, как не везет — именно сейчас, когда я так нужна детям, им вдруг вздумалось подсунуть мне эту работу. Ну, а Вивьен, как на грех, свалилась с опоясывающим лишаем. Может, переволновалась за Элли? Такое бывает? В общем, ты не можешь приехать? Ты ведь говорила, что твоя книга двигается достаточно быстро… а мы с тобой могли бы работать по очереди, пока другая сидит с кем-то из этих трех инвалидов. Ты не сердишься, Дэйзи?
Я быстро прикинула — существовала только одна причина, по которой мне очень не хотелось туда возвращаться. Роберт. Однако я, похоже, начала выздоравливать — во всяком случае, мне так казалось. Я уже жила нормальной жизнью.
— Дэйзи, ты меня слышишь?
— Я приеду в среду.
С тех пор как я уехала из Вестон-холла, прошло шесть недель.
Похоже, я действительно выздоровела. Дождавшись, когда поезд остановится возле Данстон-Эбчерч, я высунулась из окна и окликнула Уокинса. Очень скоро три моих чемодана с величайшим бережением были выгружены из вагона, и поезд, пронзительно свистнув на прощание, тронулся в путь. Уокинс с сомнением посмотрел на меня.
— Все такси, как на грех, разобрали, мисс. Уж больно вы припозднились. Да и телефон чтой-то не работает.
Был седьмой час вечера. Дул пронизывающе холодный ветер, но было еще довольно светло. К тому же я была тепло одета.
— Ничего страшного — оставлю вещи тут. А сама доберусь до Вестон-холла пешком.
До Вестон-холла было всего две мили. Я шла не торопясь, полной грудью вдыхая ароматный лесной воздух. Можно было подумать, я осталась одна во всем мире.
По ту сторону изгороди вдруг басовито заблеяла овца, и я застыла на месте. Вслед за этим слуха моего коснулся тяжелый топот, потом в тишине резко клацнули о камень когти, и из-за угла, чуть не свалив на бегу изгородь, вылетела огромная черная собака. Я окаменела. На мгновение присев на задние лапы, она издала странный звук, нечто среднее между радостным поскуливанием и рычанием, и ринулась ко мне, чуть не свалив меня с ног.
— Хэм, это ты?! Ах ты, глупая, негодная собака! Как ты меня напугала! — Я принялась чесать ее за ушами, а Хэм в полном упоении плясала вокруг меня, изредка припадая грудью к земле и заливаясь оглушительным лаем — наверное, чтобы продемонстрировать глубину своих чувств.
