— Ханс! — говорю. Чувствую, что понял. С первого же слова. Значит, я его правильно сказал по-немецки. — Ханс, ты имеешь авто, а мы не имеем, что жрать и пить тоже. А сегодня же шутц-фест, сам знаешь. Поехали?
Представляете, все понял, особенно, «Ханс» и «шутц-фест». Головой закивал, заулыбался.
— Kein problem! Ханс готов!
— Жди здесь, — говорю, — мы сейчас с товарищами посоветуемся и за тобой зайдем.
Пошел я посоветоваться. Товарищи тоже куда-то разошлись, а я задержался около комнаты номер четырнадцать. Она как раз за кухней была, и оттуда доносится Ленин голос:
— Учи, сука, немецкий! Что ж мне, за тебя его учить?
Постой, думаю, чего это она на меня разоралась? Да еще за дверью? Как будто нельзя выйти, туда-сюда? Чего мне его учить? Я и так только что обо всем с Хансом договорился. Машина готова, Ханс готов. У, думаю, змея газированная! Я тебя как-нибудь мопедом перееду. А тут дверь открывается, и вылетает… да не Лена, мамаша ее престарелая. Красная вся, в перьях, в пятнах, как с праздника, шутц-феста. Дичь!
— Это вы, Игорь! А Леночка мне все время твердит: «Мама, учи немецкий язык. Ну хоть с соседками по дому пообщаешься. Я ведь буду на работе. Кто за вас с папой слово замолвит?» Ведь правильно она говорит, правильно?
«Отстаньте, — злюсь про себя, — я из-за вас с пути сбился. Кто помнит, куда я шел? А зачем? Хрен теперь вспомнишь!»
А у меня такое правило: забыл, зачем вышел, — вернись назад. Нет, это не правило дальнобойщика, там дорога, там все наоборот: забыл, зачем едешь, — гони дальше. Я еще раз посмотрел на Ленину маму. Тоже мне, пожилой человек, а сразу с вопросом: правильно-неправильно!
— Нет, — говорю ей вслух, — неправильно. Сука ваша Леночка, так ей и скажите по слогам: су-ка. Повторите.
И пошел назад. А там Ханс все еще стоит как неприкаянный, ждет кого-то. Я ему:
— О, Ханс, хале!
А он так растерянно скривился и тянет:
— Keine! (Мол, никого и ничего!)
И так он это свое keine жалобно протянул, от всей многострадальной немецкой души, что у меня все внутренние органы опустились до пола.
Во гады, забыли, Ханса забыли… Он же тут уже полчаса по стойке смирно стоит. Вот это дисциплина, немецкий порядок!
— Стой, — прошу, — не шевелись еще пять минут, только пять минут! Я за деньгами сбегаю.
Прибегаю к товарищам за деньгами, а там уже Кузькины понаехали, заказ перехватили. Все деньги им сдали, не отбирать же.
Ну что я теперь Хансу должен сказать? Передать привет из Могилева? Я так и сделал. Никуда больше не пошел. Он там, может, до сих пор стоит и жалобно повторяет:
— Keine!.. keine!..
Глава восьмая
Шутц-фест мы таки отметили прямо в холле, с фрау Бузе во главе стола. Был и Ханс, ему подарили коробочку конфет «за нечеловеческую выдержку, проявленную при исполнении наших обязанностей». Пили и за немецких охотников, и за русских браконьеров, и за фрау Бузе — за все, что подвернулось под горячую руку. Один чувак, Розенблюм, даже предложил выпить за русский народ, но его Розенблюмша одернула. Тихо одернула, под столом, но я все слышал и видел, я в это время нагибался за ложкой. Понятно?
— Чего он тебе такого хорошего сделал? Что, больше пить не за что?
О, тут она не права. В корне не права. Если так рассуждать да тостами кидаться, то скоро будешь пить только на собственных поминках за здоровье покойника.
Я вот давно закодирован и терпеть не могу алкоголиков, но за шутц-фест выпил очень маленькую рюмочку израильской водки. Кстати, очень хорошая водка! «Горбачевка», или там «Ельцинка», или, упаси бог, «Жириновка» — их же только в коктейли добавлять, вместо яда.
Потом все скопом, всей колонией, ходили смотреть, как веселятся немцы. Тоже неплохо веселятся, весело: с пивом, с шашлыками. Я скоро ушел домой. Чего я буду иностранцам их праздник портить? А другие некоторые остались до вечера, особенно Простяковы: мать и сын-наркоман. Дети Баку — Лора и Андрюша. К двенадцати и Андрюша вернулся, а следом за ним полиция. Мне после мама Лора с горя все рассказала.
Оказывается, ее сынок с двумя дружками, русскими немцами всю окраину Безеля застроили, частный сектор, блин, по заданию немецкого правительства. Русским немцам много чего тогда раньше давали: и на дом, и на фирму, и на ферму. А немцы из Казахстана и немцами себя называли только на родине почему-то, в пику русским. А здесь — русаки да русаки, а о местных немцах только в третьем лице.
Так вот… Андрюшка Простяков с этими двумя хорошо подружился. За неделю. А маме Лоре и немцы не нравились, и Германия не нравилась, ей хотелось обратно в Баку. Но там не нравилось ее сыну, или он там не нравился. Не один же он бандит, есть и другие. А чему в нем нравиться? Худой, длинный, глаза мутные, как замусоренные, дерганый. Нет, говорю, Рыжий, это — не бандит: все-таки бандит — это… А этот…
А Лора — дамочка! Не моего вкуса, но косила под интеллигенточку. Базарила медленно и очки опускала вниз, как будто они ей мешали смотреть, а носить надо. Лицо сексуальное, не нордическое. Славяническое. Так и хочется трахнуть. За собой, блин, все время следила: как шагнуть, как съесть. Лучше б за мной ухаживала.
Ела только эксклюзив, не из «Альди» или «Лидла» и прочих ширпотребных магазинов. Все — штучное, то, что и я люблю есть. Но не ем же! Потому что все еще это украсть надо, а этого я не люблю. Ей после долго полиция объясняла, что в Германии не все бесплатно.
Зато она первая стала питаться в холле и других к этому приучила. Торжественно питалась, как молилась.
— Аркадий! Что вы там включили телевизор? Выключите немедленно! Я же кушаю.
Лора мне рассказала, что Андрей ее пошел с дружками досмотреть этот охотничий праздник. Ну, поддали, конечно, перед тем. И те, натуральные немцы, тоже поддали, не без того. Они от своего пива немножко дуреют, но совсем немножко. Им в полицейский компьютер попасть неохота. А наши просто дуреют. Вовсю. Им что в компьютер, что в вытрезвитель — сами знаете…
Вообще, восточнонемецкие детки коренных сильно давят характером. Те тут уже несколько расслабились, а наши — волкодавы. Местный ребенок чего только не орет: и шайсе, и хальтдикляпе, а чуть наш заведется — сразу пугается:
— Да ты чего, в самом деле? Ты говори что хочешь, хочешь на меня, хочешь на него, а драться не надо.
Легко сказать: говори. Когда еще по-немецки так заговоришь, как они? А сказать-то хочется сейчас. Я говорю — волкодавы!
Андрюха с теми корешами гулял до десяти вечера мирно, а там увидели, как один молодой охотник в парке в кусты отошел пивом пописать, как все. Они к нему и привязались:
— Дай миллион! Дай миллион!
Ну откуда у немецкого охотника с собой миллион на охоте? Так, на пиво да на сосиски. И кто им, дуракам, сказал, что охотники всегда с деньгами на охоту ходят? Он им и не дал. Тогда Андрюха очень расстроился, сбегал домой, притащил столовый нож из немецкой стали (его часто по телеку рекламируют) и пырнул того парня в живот — отблагодарил за гостеприимство.
