Я подошел к палате. Сердце на мгновенье остановилось и, проклятое, чуть не разорвало грудь.
«Господи! Этого просто не может быть. Витюшке нет еще и тридцати…»
Я открыл дверь. В палате стояла всего одна кровать, на которой лежал незнакомый мне парень. Рядом с ним в белом халате сидел мужчина. Я растерянно поздоровался и вышел. Потом снова посмотрел на номер палаты.
— Простите, — вновь открыл я дверь, обращаясь к больному. — Вы не подскажете… мне сказали, что в десятой палате находится Виктор Левшин.
У парня, лежащего на кровати, страшно менялось лицо, он что-то пытался мне крикнуть, но до меня только долетал непонятный шепот.
Мужчина сделал мне знак рукой, чтобы я приблизился.
— Садитесь, — сказал он, уступая мне стул. — Я Витин отец.
Я еле устоял на ногах, отказываясь верить услышанному.
Передо мной лежал Витюшка. Ему сбрили усы, остригли длинные густые волосы, а его красивое продолговатое лицо, как и весь обезвоженный организм после перенесенных операций, стало неестественно маленьким, не его лицом, одни только глаза очень отдаленно напоминали, что это Витюшка, но в этих глазах даже угольки от некогда бушевавшего степного костра — и те погасли.
— Прободная язва, — тихо сказал отец и заплакал. — Три операции за последние полгода… весь желудок вырезали, — закрыл он лицо руками. — Я предупреждал его, а он гуляка был… все нипочем… связался с этой филармонией, чего ему дома не хватало! — бросил он на меня измученный взгляд. — Он вас все время вспоминал, вы же были его другом?
— Да, — прошептал я, и вдруг до меня дошло, что он сказал «был».
«Витюшка! — захотелось мне заорать. — Как же так?» А он лишь смотрел на меня своими большими тоскливыми глазами, и слезы катились по его прозрачной коже, Витюшка хотел мне улыбнуться, но не мог.
«Больно, — скорее догадался я, чем услышал его голос. — И никто не пришел меня навестить… и ты не пришел…»
«И ты не пришел… — вздрогнул я от его слов. — Никто не пришел».
Мое злое, недоуменное, забытое поколение.
«Витюшка! — вдруг захотелось мне хлопнуть его по плечу. — Еще не вечер!»
— Он все ждал, что кто-нибудь придет, — донесся до меня тихий голос отца, — а как попал сюда, все его забыли… он вас часто вспоминал, Женька… если б так не расстраивался, может, все и прошло, а то ведь нервы… Что ж ему дома не хватало? — уронил он голову в ладони. — Ничего для него не жалели…
«Витюшка, — смотрел я в его глаза. — Чем же я могу тебе помочь? Чем могу утешить тебя?»
— За что? — шевелил он губами. — Кому я сделал что плохого в этой жизни? Это несправедливо…
«Да, Витюшка… это несправедливо, как и все, что творится вокруг нас. Мне сейчас едва ли лучше, чем тебе…»
— Евгеша! Я хочу жить! — с трудом разбирал я Витюшкины слова. — Я не хочу умирать! Почему я должен умирать?
Я положил руку ему на плечо. Нет, передо мной был чужой человек, я разговаривал с ним и не видел Витюшку. Что я мог сказать чужому человеку такое, отчего ему было бы легче? И тогда мне стало по-настоящему страшно. Этот страх передался и ему, он закрыл глаза, чтобы больше меня никогда не увидеть.
— Я приду завтра, — сказал я этим людям, но они все поняли. Они поняли, что я не приду сюда больше ни завтра, ни через неделю… Меня никто не держал. Они привыкли к предательству.
— Прощайте, — поднялся я и закрыл за собой дверь.
* * *
Писатель стоял за дверью и ждал меня. Я подошел к нему, заглянул в глаза и спросил:
— Ну что, Писатель, как, по-твоему, страшно умирать?
— Мы с радостью засыпаем после хорошо прожитого дня, — ответил он дерзко и обреченно. — Наверно, так же и умираем.
Мне вдруг захотелось посмотреть, как будет умирать он, он, который мечтал о доброте и порядочности, не сумевший постоять даже за свое "я".
P.S. Мы кормили хлебом Стеллу
Мой измученный мозг имеет привычку шумно ворочаться в голове и, поеживаясь от воспоминаний, вытаскивать из небытия покойников, издеваться над ними и мешать спать любимой.
Я знаю, когда Валенька, проснувшись ночью, смотрит на меня и жадно прислушивается к монологу. Наши взгляды встречаются в темноте, но Валенька об этом не догадывается. Зачем ей знать слишком много, даже если она знает мою тайну. Валенька счастливый человек, у нее от этой тайны черные круги под глазами наутро, и каждую ночь она открывает что-то для себя новое и молча ревнует к тайне, которую я до сих пор не знаю, как зовут. Наверное, знал, но забыл и вдруг начал вспоминать и проходить слишком часто мимо телефона, где стояла она, в белых шортах, в белой футболке с надписью «Московский цирк» и с белым огромным бантом, запутавшимся в нежно-каштановом облаке. Я слишком часто стал ездить в Липецк к Стелле и кормить ее тем хлебом, который мы всегда покупали в буфете на втором этаже гостиницы «Центральная».
— Барышня, — всякий раз я подхожу к ней, — ну сколько ж можно звонить? — дотрагиваюсь рукой до рычага телефона, и она смотрит на меня изумленными бирюзовыми глазами, в которых я без труда читаю: — Вы сумасшедший? Я вас в первый раз вижу! — она опускает бирюзовый взгляд на две булки распаренного хлеба, а моему возмущению нет предела.
— Ну, я вас умоляю! Стелла уже заждалась!
— Я не знаю никакой Стеллы! — не сводит она глаз с хлеба. — Вы мне мешаете звонить!
— А я не знаю никакого сумасшедшего, я скрипач и тоже на гастролях. Правда, у нас бывают психи в оркестре, но сейчас они лабают далеко отсюда, последний водил смычком во Флориде и писал, чтобы мы его приняли назад. Он ставил слезы вместо запятых и точек, но мы его не приняли, и предатель повесился. Ностальгия, милая барышня в белом, ностальгия. Она не уместилась в его восьмиместном лимузине, в жарких объятьях мулатки и в особняке на Майами-Бич. Это наше родное чудо света, оно не продается и не покупается. Вы обалденная девчонка, я сегодня буду дирижировать в вашу честь! Нет-нет, вы меня не так поняли. Я и флейту могу подменить, и литавры, просто дирижер с арфой гудят третий день в седьмой излучине реки Воронеж.
Милая, почему ты плачешь? Твои слезы падают мне на плечи, только не включай свет, я закрою глаза, и тогда мне станет страшно, я тоже заплачу и пойду пропью последние деньги. В нашей спальне темно, очень темно, на улице хулиганы расстреляли фонари, и звезды забыли проснуться. Я слышу твое дыхание. Родная, ты так устала со мной. Мне хочется умереть у тебя на груди, ты расскажешь мне напоследок сказку, которую бережешь для нашего будущего сына или дочки, но лучше сына, мы назовем его Иисусом. Он вернет речки, вырубленные леса, заливные луга и очистит воздух от ртути. Почему ты не говоришь мне, что видишь мои открытые глаза? Почему ты ни разу не заговорила о моей тайне? Она у нас с тобой общая, она никогда не была моей, и я уже давно не говорил, что люблю тебя.
