Когда несколькими днями раньше Нобутака, спустившись из кабинета с Юити, не нашел своей жены в гостиной, он не сильно забеспокоился. Через день, когда она не вернулась, Нобутака заволновался. Ее отсутствие не было заурядным случаем. Вне всякого сомнения, она скрывала свое местонахождение. Более того, была только одна причина тому, почему она исчезла.
В этот вечер Нобутака, каким его застал Юити, выглядел совершенно неузнаваемым. Он был изможден, лицо заросло щетиной — никогда прежде Юити не видел его таким запущенным. Щеки его, обычно пышущие здоровьем, обрюзгли, утратили румянец.
— Она все еще не пришла? — спросил Юити.
Он уселся на спинку софы в кабинете Нобутаки на втором этаже и стал постукивать концом сигареты о тыльную сторону руки.
— Н-да! Нас поймали.
Эта смехотворная торжественность была настолько несвойственна Нобутаке в обыденные дни, что Юити согласился с ним, и не без злорадства:
— Я полагаю, что так оно и есть.
— Вот-вот… Ничего другого на ум не приходит.
На самом деле в тот раз Юити заметил, что щеколда отошла, и тотчас догадался, чем это могло быть чревато. Чувство крайнего стыда, хотя и слегка разжиженное чувством освобождения, пришло к нему позже. Между тем он принял хладнокровную героическую позу, будто не понимая ни причин стыдливости по отношению к себе, ни причин приязни по отношению к госпоже Кабураги.
Нобутака уловил в глазах Юити усмешку. Граф измучился, выглядел изнуренным и больным — и все из-за того, что их всего-навсего «поймали».
— Вы заявили об исчезновении в отделение сыска?
— Нет, это не годится. Мне и в голову не приходило, что дойдет до этого.
Глаза Нобутаки увлажнились, и Юити подивился этому наплыву чувств. Вдобавок ко всему Нобутака изрек:
— Как бы она не совершила опрометчивый поступок…
Слова его прозвучали с неуместной сентиментальностью и впились в самое сердце Юити. Никогда прежде он не слышал слов, которые бы столь откровенно выдавали духовное родство этой странной супружеской пары, их гармоничность. Только сердце этого мужчины, принужденного проникновенно почувствовать, насколько его жена влюблена в Юити, способно было вообразить такие тончайшие, интимнейшие вещи. С той же силой то же самое сердце может быть уязвлено духовной порочностью своей жены. При полном осознании того, что не кто иной, как его жена, любит мужчину, в которого он сам влюблен, Нобутака стал дважды рогоносцем; и более того, он испытал боль оттого, что использовал страсть своей жены, чтобы разжечь собственную. Обожженные раны этого сердца Юити увидел сейчас впервые, воочию.
Юити подумал: «Как же необходима госпожа Кабураги этому графу!» Вероятно, все это не укладывалось в голове юноши. Однако именно благодаря этим размышлениям Юити впервые пронзила глубокая нежность к Нобутаке. Заметил ли граф нежный взгляд того, кого он обожал?
Нобутака опустил глаза. Потерянный, унылый, неуверенный; его обмякшее тело в броском халате провалилось в кресло; обеими ладошками он подпирал ввалившиеся щеки. Его волосы, не по возрасту пышные и обильно намасленные, блестели, но из-за щетины одутловатая физиономия его казалась замызганной. Он избегал взгляда юноши. Юити рассматривал поперечные складки на его шее. Вдруг ему вспомнились отвратные лица двух типов в трамвае, когда он впервые отправился за приключениями в ночной парк.
После мимолетного наплыва нежности Юити напустил на себя более подходящую для его взгляда ожесточенность и холодность. Это был взгляд безвинного мальчика, убивающего сцинка[55]. «С этим человеком я буду еще более жестоким. Так должно!» — подумал Юити.
Граф будто позабыл о сидящем напротив него безжалостном любовнике. Он погрузился в раздумья о своей пропавшей бесследно компаньонке, с которой провел многие-многие годы совместной жизни в совместных прегрешениях, и… прослезился невзначай. Он и Юити, оба брошенные, упивались одним чувством покинутости. Они долго-долго сидели молча, словно отверженные на одном дрейфующем плоту.
Юити присвистнул. Нобутака поднял голову, будто пес, которого поманили подачкой. И всего-навсего увидел дразнящую улыбочку юнца.
Юити налил коньяку. Взяв стакан, он подошел к окну, отдернул портьеру. Этим вечером в гостинице главного дома напротив затевался многолюдный банкет. Свет из большой залы проливался в сад на вечнозеленые деревья и цветы магнолии кобуси; слышались напевы под бренчание струнных инструментов, казавшиеся такими неуместными для этого квартала. Стоял очень теплый вечер. Ветер утих, небо прояснело. Во всех членах своего тела Юити ощутил освобождение. Это было сходно с чувством бродяги, который наконец после долгих скитаний ощутил бодрость тела, свежесть души, легкость дыхания. Юити возжелал восславить обретенную волю.
— Да здравствует анархия! Банзай!
То, что Юити не трогало исчезновение госпожи Кабураги, он оправдывал своей природной холодностью, но это была еще не вся правда. Возможно, что здесь поработало его врожденное чутье, освободив его от этой повинности тревожиться.
Оба рода — господина Кабураги и его жены Карасумару — принадлежали к придворной аристократии. В четырнадцатом столетии Нобуи Кабураги примыкал к Северной династии[56], а Тадатика Карасумару — к Южной династии[57]. Нобуи преуспел в интриганстве и ловкачестве, Тадатика политиканствовал ретиво и страстно, но с напускной простосердечностью. Оба семейных клана как бы олицетворяли в политике два противоположных начала — инь и ян. Нобуи оставался преданным сторонником императорской династии хэйанской эпохи[58], приверженцем «политики искусства» — в наихудшем смысле этого выражения. В те старые времена, когда поэзия и политика тесно переплетались между собой, он вошел в сферы управления государством со всеми изъянами его любительского искусства, со всей его эстетической утонченностью, прагматичностью, бесстрастным расчетом, мистицизмом слабовольного человека, внешним притворством, мошенничеством, нечуткостью к добродетели и прочим, и прочим. Безбоязненность Нобутаки Кабураги в отношении вероломства, его бравада перед лицом подлости стала чем-то вроде дани его праотцам.
С другой стороны, прагматическая идеалистичность Тадатика Карасумару постоянно страдала внутренними противоречиями. Он прекрасно понимал, что только пылкое отречение от пристального вглядывания в самого себя наделяет человека силами к самореализации. Его идеалистическая политическая доктрина строилась в большей мере на самообмане, чем на одурачивании противников. И жизнь свою Тадатика закончил тем, что закололся мечом.
