– Что? И женщинам тоже? Не могу поверить, чтобы вы могли предложить подобную вещь, – сказал я.
– Это гораздо гигиеничнее, понимаешь ли, и лучше для чувственного восприятия. Рот предназначен для еды… Moжет, съедем с шоссе. Мне нужно поесть. Я должен оставаться стройным. Вот собирался поиграть немного в теннис в Палм-Бич, но не получается иметь все, чего хочется. Что такое стройность? Цыплячий окорочок.
– Фрукты и овощи, – сказал я. – В них полно воды. Они вас прочистят.
– Как очистить фрукт – вот в чем проблема. И здесь не продают фруктов. Можно, конечно, выпить. Это стоящее дело. Немного выпить, yah, – Генри перешел на немецкий, – бутылку бренди. Мы отдадим им твое кольцо. Остановись в «Хаф-Холлоу-Хиллз», мы скоро подъедем. У них хороший «7-11».
Десять минут спустя мы отъехали от магазина, где Генри купил крекеры с сыром, а я приобрел маленький пакетик попкорна. Мы поели, припарковавшись. Генри алчно поглотил крекеры. Он сделал это намеренно вызывающе и насыпал кучу крошек.
– Я слаб. Я слаб. Это – корм для скота, но удовольствие слишком велико, – сказал он. – И потом, мне нужны калории для того, чтобы найти автомобиль.
Мы ели и смотрели на мужчину на заправке «Эксон», он заливал бензин в свой пикап и наклонился, чтобы вставить насадку. Он был очень толстый, джинсы сидели у него на бедрах. Узкая куртка задралась на спине, так что частично обнажился растертый красный зад.
– Только посмотри на это! – воскликнул Генри с чувством довольства – из-за крекеров и из-за зрелища этого зада.
– О боже! Выглядит отвратительно.
– Что ты как старая бабка. Ничуть не отвратительно. – Генри защищал мужчину. – Дырки-то мы не видим… А знаешь, что во Флориде объявили вне закона выставление задницы напоказ? Интересно, почему это сделали во Флориде? Механики и строительные рабочие разозлились и заявили, что это дискриминация. Я согласен с ними. Я всегда политически корректен, когда речь идет о правах рабочего люда.
Мы отправились дальше, и Генри снова принялся напевать песенку, на этот раз «Лорелею» Гершвина. Я узнал ее по записи, под которую он недавно танцевал. Сейчас же я услышал слова: «Был ли ты когда-нибудь влюблен?»
Я спросил:
– А вы когда-нибудь были влюблены? – Мне хотелось вернуть наш разговор к сексу.
– Влюблен? Что за абсурдный вопрос, – гневно ответил Генри. – Знаешь ли ты, что такое любовь? Если сможешь мне сказать, я отвечу.
Я молчал. Я оскорбил его. Через какое-то время Генри начал напевать снова. Его гнев остыл. Вдруг, без всякого подстрекательства с моей стороны, он сказал:
– Констанс Сихьюзен, Летти Линфилд, Вирджиния Ганн – это были великие романы последних лет. Теперь Марджори Маллард, которая угрожает исключить меня из завещания, если я поеду во Флориду. Но она переписывала его уже столько раз, что ей нельзя доверять.
В конце концов, раз Генри сам заговорил со мной о любви, я спросил:
– Каким вы были в моем возрасте? Именно тогда начались ваши романы?
– Когда мне было двенадцать, другие дети играли в бейсбол на улице. Я же оставался дома, пил духи матери и читал биографию Ноэля Коварда. Это наложило отпечаток на всю мою жизнь.
– В двенадцать лет?
– Я был необычным ребенком.
– Почему вы пили духи?
– Ради алкоголя.
– Разве они не ужасны на вкус и вам не делалось плохо?
– Нет. Они были очень хороши. Я бы и сейчас их пил. Иногда я подумываю, не выпить ли твой одеколон. Он намного лучше тех, которыми пользуюсь я.
– Пожалуй, нужно спрятать его, – ответил я, смеясь, а затем заявил: – Мне двадцать шесть, а не двенадцать! Каким вы были, когда вам было двадцать шесть?
– Ах да, верно, мы ведь отмечали твой день рождения, и у тебя есть водительские права. Вот и сейчас ты ведешь, и не так уж быстро. Нам не нужно, чтобы нас поймали полицаи, – ответил Генри и перешел к моему вопросу: – Когда мне было за двадцать, я путешествовал по Европе. Хотелось только одного – скитаться, слоняться без дела. Я искал красоту. Это все, чего я хотел. А еще все время быть в движении, но также оставаться целомудренным и свободным, насколько возможно. На самом деле я развивал свою душу. Я до сих пор развиваю свою душу, но время от времени мне нравятся приглашения с закуской и танцами.
– На какие средства вы путешествовали?
– У меня было небольшое наследство. К тому времени, как мне исполнилось двадцать пять, все мои родственники умерли. На меня никто не давил, я мог делать что захочу. Никому не было дела, да и мне самому не было дела.
– Ваши родители умерли одновременно?
– Нет. Отец умер, когда мне было два года. Меня растили женщины. Бабушка, тетка и мать. По большей части тетка.
– Почему не мать? – спросил я. Генри никогда раньше так не открывался передо мной. Меня переполняли чувства, словно мне было оказано неслыханное доверие.
– Она меня боялась. Тетка понимала меня. Дала мне биографию Ноэля Коварда. Она преподавала литературу в школе Джона Хопкинса, была одной из первых женщин-профессоров. Она опережала свое время. Она была потрясающая. Постоянно отправлялась на корабле в Европу и заводила там романы. Она рассказывала мне об одном испанце в поезде, у которого волосы красиво вились кольцами из-за жары. Вот что я помню из бесед с теткой. Она была довольно красивой, но никогда не выходила замуж. Ее великая любовь погиб в Первую мировую войну. Она умерла от туберкулеза. В то время все интересные люди умирали от туберкулеза.
– Вы поехали в Европу, потому что она умерла?
– Да.
– Сколько вы там пробыли?
– Десять лет. Потратил все до последнего цента.
– Это было после войны?
– Около того, – уклончиво отвечал Генри, не желая, чтобы я установил его возраст.
– Что случилось после того, как деньги кончились? Начали преподавать?
– Да. Это было ужасно. Оказаться без денег. Вынужденно работать. Тетради для проверки. Я ничего не знал о тетрадях. Это то, что делает преподавание таким деморализующим: куча бумаг. Так что, как только я получал зарплату, я немедленно тратил ее на удовольствия. И всегда брал деньги взаймы.
– Вам все еще удается выбираться в Европу?
– Да, я должен ездить в Европу. Жизнь была бы невыносимой, если бы не это.
– А когда вы ездили туда со своими пьесами? В семидесятых? – Я пытался в уме сложить хронологию жизни Генри из тех кусочков информации, которые он предоставил мне.
– Верно… Только очень подозрительно, что ты задаешь все эти вопросы. Ты работаешь на Уинчелла?[17]Или планируешь написать биографию неизвестного драматурга, у которого украли самую великую пьесу?… Я постараюсь запутать тебя как можно больше, – сказал Генри и сделал небольшую паузу, обдумывая мою кандидатуру в качестве биографа. Мне показалось, что ему понравилась эта идея и мое внимание. – Можешь написать обо мне, если хочешь, но тебе никогда не поймать в тиски мою душу.
