Книга Анархисты - Александр Иличевский

Решив идти ва-банк, Соломин помчался в Москву к сестре просить денег. Там подвергся расследованию, получил отпор, учинил скандал и теперь ни с чем в отчаянии возвращался в Чаусово уже затемно. Он заехал к себе и, не найдя Катю дома, отправился к Дубровину, сам не зная зачем; но оставаться наедине со своими мрачными мыслями ему было невыносимо. Он был оглушен последними событиями, а поездка добавила к этому тяжкому состоянию еще и ощущение стыда от того, что он так по-детски, истерически нападал на сестру. Теперь он совсем не знал, что делать, и думал, что разумней всего было самому бежать куда-нибудь. Но как все бросить? Что Катя будет здесь делать одна? При мысли, что его дом, святая колыбель его мечты об умной, полной смысла и творчества жизни, превратится в притон, лишала его возможности рассуждать дальше. И все равно все упиралось в вариант бегства – от себя. Он представлял, как последует совету сестры и уедет за границу, как кончатся у него деньги и после он приедет на поклон к Наталье, с охотой унизится перед ней, разыграет возвращение блудного брата… А вдруг Наталья умрет? Хотя с чего бы? Но вдруг случится что-нибудь такое, что лишит его последней опоры…

Придя к Дубровину, он застал у него священника и Турчина. Они играли в «Эрудита», и Турчин сосредоточенно выкладывал карточки с буквами.

«Зачем анархист здесь? – подумал Соломин. – Теперь и не поговоришь…»

– А, Петя, проходи, милый, садись, – обрадовался ему Дубровин. – Играть с нами будешь?

– Извините ради Бога, Владимир Семеныч, не хочется мне сегодня, – отвечал Соломин. – Здравствуйте!

– Здравствуйте, – улыбнулся отец Евмений.

Турчин кивнул Соломину и сказал:

– Святой отец, что-то вы долго думаете.

Священник углубился в игру. Соломин снял куртку и сел на диван, оглядываясь и привычно поеживаясь и принюхиваясь. У Дубровина дом был полон подарков от пациентов: тарелки, блюдца, чайный сервиз, нож (гравировка «На долгую память из Узбекистана»; на обратной стороне – минареты, мечеть, дувалы); почти все предметы быта были убогие, жалкие, никчемные, врученные бедняками бедняку; даже дареные шахматы были отвратительные, играть ими было невозможно, потому что в каждой фигуре, даже в коне, проглядывал женский силуэт, – больной преподнес после выздоровления, сообщив со значением, что фигуры вырезаны заключенными на зоне. Плохо обожженные чашки, чайники, чай из которых припахивал землей, плошки и горшки убогого кустарного изготовления, тоже дареные, – все в доме Дубровина вызывало раздражение.

Присутствие Турчина всегда сковывало Соломина, и теперь, поняв, что поговорить не удастся, он думал о том, чтобы уйти; но сразу ретироваться было неудобно… Прошло сколько-то времени, игроки стали подводить итоги. Турчин вдруг посмотрел на Соломина и спросил:

– Как самочувствие? Что-то вы неважно выглядите.

– Ничего вроде, спасибо, – ответил Соломин смущаясь. – А что значит «неважно выгляжу»?

– Как будто вы ежа съели и теперь боитесь про это думать.

Соломин отвернулся и подумал: «Вот сволочь!»

– Просто я ездил в Москву, – сказал он как можно беззаботней, – а столица всегда выматывает, чувствуешь себя мочалкой, пока не выспишься хорошенько. Уж и не знаю, как я там раньше жил, уму непостижимо. Нынче только подъезжаешь ко МКАДу, как сразу охота развернуться. В этот город теперь и непонятно, как въехать. Пробки на въезде, пробки на выезде. А я к тому же слыхал, что только четверть москвичей пользуется автомобилями, а столица уже – сплошная апоплексия.

Соломин говорил, нанизывал слова, и ему стало не по себе. Все смотрели на него так, словно не доверяли тому, что он говорит. Ему захотелось внимания, милосердия.

– Вы отчего-то не любите меня, – сказал Соломин, глядя прямо в глаза Турчину, – а мне все хочется доказать вам свою состоятельность. Ваш кумир Чаусов ратует за отсутствие власти, свободу от принуждения, свободу ассоциаций, взаимопомощь, разнообразие, равенство и главное – братство. Так где же ваше ко мне братское чувство?

– Испытывать к вам братское чувство без принуждения невозможно, – пожал плечами Турчин.

– Так вы спрашиваете, как мои дела? – не смутился, а напротив, оживился Соломин. – Что ж, отвечу искренно. Дела мои неважные. Я попал в переплет и никак из него не выберусь…

– А что такого безвыходного в вашем положении? – спросил Турчин.

– Яков Борисович, прошу тебя, – поспешно сказал Дубровин.

Соломин не знал, что отвечать. Слова Турчина, их беспощадность упали в душу и плеснули через ее край. Соломин вспомнил, как был счастлив во время последнего разговора с Катей.

– Как же мне не кручиниться, раз вернулся домой и не знаю, где жена моя?

– Не жена она вам, – сказал Турчин. – А испытывать чувства по отношению к животному столь же безнравственно, как и бить это самое животное.

– Это кто животное?

– Мальчики, умоляю, прекратите! – взмолился Дубровин.

– Какие же мы мальчики, доктор? – сказал, распаляясь, Соломин. – Нам уж о смерти как о покое пристало думать. Так кого вы, Яков Борисович, животным только что назвали?

– Сожительницу вашу.

– Позвольте спросить, почему?

– Но ведь она же потеряла облик человеческий. Вам изблизи это незаметно, со стороны виднее.

– Ваше счастье, что вы находитесь в доме Владимира Семеновича и я не могу вас побить. В любом другом месте я к вашим услугам.

– Не будет никаких услуг. А насчет зоологии вы сами попробуйте отстраниться и посмотреть на себя со стороны. Если не умрете со смеху, то кое-что поймете.

– Что вы себе позволяете? Что я такого понять должен?