На другое утро, сидя за очень поздним завтраком, Казанова после двух неудачных попыток все-таки сказал Анриетте как можно более небрежным тоном:
— Сегодня вечером я опять приду поздно и… и так будет еще несколько ночей подряд.
Она быстро подняла на него взгляд, явно удивленная этим заявлением, но без осуждения собственницы, как он опасался.
— Я буду скучать без тебя, — сказала она с оттенком грусти в голосе.
То, что она так это приняла, порадовало себялюбца Казанову, ибо как бы избавляло его от необходимости терзаться тем, что он пренебрегает ею. И в ответ он поспешил излиться в псевдооткровениях.
— Я буду все там же — я имею в виду, в театре. Видишь ли, эти актеры — они из-под Венеции, почти мои соотечественники: я хочу сказать, они подчиняются венецианским правителям, хотя и не чистокровные венецианцы. В общем, я пообещал Моске — ты его помнишь, такой занятный человечек, который играл Арлекина? — он просил меня помочь ему занять актеров вечером после спектаклей.
— Занять? — Анриетта, казалось, собиралась еще что-то добавить, но передумала. И молча встала из-за стола.
— Ты не огорчена? — неуклюже спросил Казанова. — Ведь это будет всего какую-нибудь неделю-другую, и я, право, не мог отказать…
— Конечно, нет, — мягко прервала она его, — а я еду сейчас на цветочный рынок. Карета уже ждет.
— Ты не приглашаешь меня с собой?! Я не могу с тобой поехать?
Она улыбнулась и протянула ему руку, которую он схватил и пылко поцеловал. Какое счастье, сказал он себе, что между ними нет ни тайн, ни натянутых отношений, ни подозрений. Почувствовав облегчение, Казанова не заметил, что не упомянул Анриетте о картежной игре и даже не намекнул на существование Мариетты.
А сия молодая женщина, вынужден он был откровенно признаться себе во время очередных двух или трех картежных сеансов, самым непредвиденным и крайне нелепым образом, безусловно, осложнила ситуацию. После первого вечера все как бы молча согласились с тем, что Казанова сидит рядом с Мариеттой во время веселых ужинов, начинавшихся сразу после того, как в последний раз опускался занавес, а Мариетта сидит рядом с Казановой, когда он потом держит банк за картежным столом. Таким образом, у Казановы была полная возможность наблюдать за ней. Как случалось уже не раз за время его долгой и разнообразной карьеры, Казанова безо всякой иронии стал задумываться над тем, как он мог бросить такой сладкий и лакомый кусочек.
«Я, наверное, просто рехнулся, — думал он и в приступе раскаяния добавлял: — Но судьба уберегла меня для женщины еще более прелестной!»
Можно лишь пожалеть женщину, полюбившую Казанову, ибо женщина, которой он обладал, — неизбежно и, видимо, для него самого неподвластно — никогда не могла сравниться с женщинами, которые не принадлежали ему.
Тем не менее с Мариеттой он по-прежнему держался настороже: урок, преподанный донной Джульеттой, не был им забыт, и не проходило дня, чтобы Казанова не задумывался над тем, не замышляет ли в эту самую минуту сия раздраженная сирена каким-то образом отомстить ему. По мере того как шли дни и Мариетта оставалась такой же милой и открытой и не задавала ему никаких вопросов про Анриетту, Казанова преисполнился к ней доверия и чувства признательности за ее великодушие и за то, что она ни словом не укоряет его. Дело дошло до того, что однажды вечером, просмотрев спектакль до конца из-за кулис, он последовал за Мариеттой в уборную, чтобы поблагодарить ее, прежде чем она станет переодеваться.
Он постучался и на ее вопрос: «Кто там?» — ответил в обычной итальянской манере:
— Все тот же я — sono уо — Казанова!
Последовала пауза, настолько долгая, что Казанова уже собирался повторить свой ответ, когда услышал ее голос, приглашавший войти. Он несколько растерялся, увидев, что она уже сбросила театральный костюм и теперь снимала грим. То, что она не сразу откликнулась, видимо, объяснялось необходимостью накинуть просторный пеньюар, в котором она сейчас была. А пеньюар был настолько просторный и настолько тонкий, что Казанове живо представились все изгибы ее тела, которое он когда-то достаточно хорошо знал.
— Там есть стул, если хочешь присесть, — сказала она, продолжая без малейшего смущения заниматься своим делом, что вполне естественно для странствующих актеров, привыкших к беспорядочной жизни. — Чем могу тебе помочь? Ты хотел меня о чем-то просить?
Ее ненаигранная уверенность в том, что он мог прийти к ней только потому, что ему что-то от нее нужно, больно задела Казанову — куда больнее сейчас, когда благодаря Анриетте он стал мягче и чувствительнее. Он почувствовал себя изрядным негодяем.
— Да, мне надо кое-что тебе сказать, — хриплым голосом и весьма смиренно произнес он, — но я ни о чем не собираюсь просить.
Она подняла голову от умывальника.
— Это звучит таинственно.
— Никакой тайны тут нет. Я хотел поблагодарить тебя за… словом, за все, что ты сделала, чтобы… я хочу сказать, ты проявила ко мне удивительную доброту, я…
Речь получилась такой сбивчивой и глупой, что Казанова решил не продолжать и не увязать еще глубже. Мариетта не произнесла ни слова, пока не покончила с умыванием и не села, чтобы сменить чулки.
— И все? — лукаво спросила она, глядя на него и застегивая резинки.
Казанова сразу осмелел и запылал — ни один мужчина не в силах противостоять вызову, бросаемому этим маленьким, но необходимым предметом женского туалета восемнадцатого века, а уж Казанова тем более.
— Нет! Я надеялся, что ты примешь от меня небольшой подарок…
Он достал из кармана коробочку, открыл ее и вручил Мариетте — в коробочке лежали золотые часы с прелестной гравировкой, очень похожие на те, которыми она любовалась накануне вечером, но у молодого аристократа, которому они принадлежали, не хватило ума и такта подарить их ей. Казанова прочесал весь город, чтобы найти такие же, — дамы носили их тогда в маленьком кармашке у талии… Как же мужчина способен обманываться, да и женщина тоже! С одной точки зрения, что может быть естественнее подобного подарка существу, которое так помогло двум игрокам? Казанова без особого труда убедил Моску, что они должны как-то отблагодарить Мариетту за союзничество, и с хитростью настоящего дельца убедил его, что подарок должен быть оплачен ими совместно, однако преподнесен им одним. Все это выглядело достаточно разумно, однако, как часто бывало, не подсказал ли Казанове такой ход двукрылый дьявол с золотыми стрелами? Признать, что молодая женщина помогла им в игре, — да; за это можно было дать ей кошелек с золотом или даже процент от выигрыша, но зачем надо было выбирать прелестный подарок, которого ей не сделал незадачливый или тупой воздыхатель, и зачем преподносить его одному, зная, что она в это время переодевается?
Мариетта не обладала достаточной тонкостью, чтобы отвернуться от такого подношения. При всей своей красоте и популярности она еще не привыкла к изысканным подаркам, за которые должна была бы работать не одну неделю. Она вынула часики из их атласного гнезда, полюбовалась ими, развернула цепочку и прикрепила ее к кармашку. Затем воскликнула:
