Она пошла назад, к берегу, прижимая малыша к груди. Вспомнила о книге, завернутой и спрятанной в заплечной сумке. Крепче подтянула ремни, чтобы уберечь ее от вздымавшихся волн. Но несколько капель соленой воды пробрались сквозь обертку. Когда вода высохла, на странице осталось пятно — кристаллы, обнаруженные через пятьсот лет.
Утром Рути займется поиском лодки. Расплатится за проезд — за себя и ребенка — серебряным медальоном, который вынет из кожаного переплета, и там, где найдут пристанище (если найдут), вручит себя Божьей воле.
Но сегодня она пойдет к могиле отца. Она произнесет каддиш и покажет ему его еврейского внука, который понесет его имя через море в то будущее, которое дарует им Бог.
Ханна
ЛондонЯ люблю коллекцию Галереи Тейт. Очень люблю. Несмотря на то, что коллекция австралийского искусства здесь весьма разрозненна. Нет, к примеру, ни одной картины Артура Бойда, это меня всегда раздражало. Разумеется, я сразу направилась к экспозиции Щарански. Мне хотелось увидеть все его работы. Я знала, что в галерее есть его картина, и, должно быть, я ее видела, но не могла вспомнить. Когда, наконец, ее увидела, то поняла почему: она не слишком запоминается. Маленькая, из ранних, в ней нет намека на поздние мощные произведения. Типичная история для Тейт, подумала я: скупает австралийцев по дешевке. И все же картина была его. Я стояла перед ней и думала: «Это сделал мой отец». Почему она мне не сказала? Я бы выросла с этим знанием, а это немаловажно: способность увидеть красоту прошлого. Почувствовать гордость за отца, а не стыд, постоянно сопровождавший мои мысли, когда я думала о нем. Я смотрела на картину и вытирала рукавом глаза. Не помогало: слезы накатывались помимо воли. Рядом сновали британские школьники в килтах и блейзерах. Я начала всхлипывать. Такого со мной еще не было.
Я запаниковала, но стало только хуже: с рыданиями справиться было невозможно. Попятилась к стене, старалась взять себя в руки. Не получалось. Медленно опустилась по стенке и скорчилась на полу. Тряслись плечи. Британцы обходили меня стороной, словно зачумленную.
Через несколько минут ко мне подошел музейный служитель, осведомился о моем самочувствии и спросил, не надо ли помочь. Я взглянула на него, покачала головой, глотала воздух, стараясь остановить рыдания. Но не могла с собой справиться. Он присел рядом со мной, похлопал по спине и шепотом спросил:
— Кто-нибудь умер?
У него был очень добрый голос. Сильный провинциальный акцент. Возможно, йоркширский.
— Да, — кивнула я. — Отец.
— Вот как? Понимаю. Это тяжело, детка, — сказал он.
Он подал мне руку, я оперлась на нее и неуклюже поднялась. Пробормотала слова благодарности и пошла по галерее в поисках выхода.
Выхода не нашла и оказалась в зале с картинами Фрэнсиса Бэкона. Остановилась перед той, которую больше всего любила. Она не слишком известная, и ее не всегда вывешивают. На ней изображен уходящий человек. Он сгибается под дующим в лицо ветром. На заднем плане собака гоняется за собственным хвостом. Картина зловещая и одновременно наивная. Собака Бэкону особенно удалась. Однако в этот раз я смотрела на картину глазами полными слез и занимала меня не собака, а человек. Уходящий человек. Я еще долго здесь простояла.
На следующий день проснулась в гостиничном номере «Блумсбери» с ощущением легкости и очищения. Я всегда с недоверием относилась к людям, советующим как следует выплакаться. Однако и в самом деле почувствовала себя лучше. Решила сосредоточиться на конференции. Мир искусства в Англии — настоящий магнит для вторых сыновей обнищавших лордов или женщин с двойной фамилией и именем Аннабель. Они одеваются в черные леггинсы и свитера из бежевого кашемира, слегка пахнущие мокрым Лабрадором. Рядом с ними я погружаюсь в эпоху палеолита и использую австралийский сленг и слова, которые никогда не употребляю в реальной жизни, такие как «дружище», «отлично» и другие в таком же роде. В США все наоборот. Несмотря на усилия, мне приходится сдерживать себя, чтобы не впасть в то, что называют «лингвистической аккомодацией». То есть начинаю произносить все на американский манер, утопая в местном просторечии. В Англии я воздерживаюсь от этого, потому что мама всегда исповедовала высокий стиль речи, который я ассоциирую с ее снобизмом. Когда я была ребенком, она постоянно морщилась, когда говорила со мной.
— Ханна, следи за гласными! Они бьют по ушам, точно грузовик по камням. Можно подумать, я посылаю тебя каждое утро на западную окраину, а не в самую дорогую школу Дабл Бэй!
Чтобы вытащить себя из депрессии, я решила сосредоточиться на Аггаде. Подруга, журналистка Марианна, поехавшая навестить родителей, предложила мне свой дом в Хэмпстеде. Как только конференция закончилась, я заперлась там на пару дней. Это был фантастический деревянный домик возле кладбища с темно-голубыми цеанотусами и вьющимися розами, каскадом опутавшими замшелые садовые стены. Дом был старым, скрипучим, с хоббитовскими пропорциями, низкими дверьми. Изогнутые потолочные балки грозили выбить мозги рассеянным натурам. Марианна, в отличие от меня, была невысокой. Нелегко приходится здесь человеку выше пяти футов и десяти дюймов (именно такой была высота потолков в этом доме). Я бывала у нее в гостях и видела, что высокие люди весь вечер сгибались в три погибели, словно гномы.
Решила позвонить Озрену и рассказать о своем исследовании, но музейный библиотекарь лаконично ответила:
— Его нет.
— А когда вы его ожидаете?
— Не могу точно сказать. Возможно, послезавтра. А может, и нет.
Позвонила ему домой. Гудки уплывали в пустоту. Что ж, ничего не поделаешь. Мне нравилось работать в кабинете Марианны, крошечной комнате под крышей. Она хорошо освещалась, и из окна открывался вид на Лондон. В редкие дни, когда не шел дождь и не было тумана, можно было увидеть очертания Саут-Даунс.
Я была довольна отчетом. Хотя к большому открытию, на которое надеялась, я не пришла, но чувствовала, что мои предположения насчет бабочки парнассиус и пропавших застежек открывают новую тему. Завершающие штрихи оставила на потом: сначала проясню вопрос с вынутым из переплета белым волосом. Я спрашивала о нем австрийку Амалию Саттер. Она сказала, что я могу обратиться к зоологам их музея. «Но люди, которые действительно разбираются в волосах и могут легко определить, принадлежат ли они человеку или животному, — это полицейские». Она имела в виду криминалистическую лабораторию. Начитавшись романов П. Д. Джеймса, я решила оставить этот вопрос до Лондона. Мне вдруг захотелось увидеть, насколько верно художественная литература отражает работу криминалистов.
Мне повезло: у Марианны имелись хорошие контакты с лондонской полицией. Она была издателем в «Лондон Ревью оф Букс» и много писала о Салмане Рушди, сразу после того как иранцы вынесли ему смертный приговор. Она была среди тех немногих, кому Рушди доверял во время самых страшных для него лет, за это время она серьезно сошлась с полицейским из Скотленд-Ярда. Я встретила его однажды на вечеринке у Марианны. Он сидел на кухне скорчившись в три погибели, потому что рост его значительно превышал шесть футов. Великолепный мужчина, даже в скорченном состоянии. Он устроил мне встречу в лаборатории.
