— Мой. Лично мой.
— Во всяком случае, ты имеешь право им пользоваться. — Она прикрыла глаза, дыша ветром.
— А если я выберу смерть?
— Ты умрёшь.
— Да. А кто выживет — умрёт в следующий раз.
— Точно.
— Но что если все вымрут, и некому будет исполнить предназначенье?
— Ну… кто-то наверняка останется… и этот кто-то — будет тем самым, который.
— Ну а если всё же… отказаться. Дружно отказаться всем жить. Ибо сознавать, что ты — всего лишь звено цепи в неизбежном процессе мега-мутации, имеющей конечной целью Пламя Адское, достаточно… гм… удручающе.
— Что же не отказываешься? Почему еще трепыхаешься?
— Я?
— Да, вот лично ты. Другие такие же. Ты не один такой самый умный. Вот вы все, умники, и поведёте нас к новому воскрешенью.
— И сколько раз так уже было?
— Ты имеешь ввиду, сколько раз уже Вселенная погибала и возрождалась?
— Да. Вся, до мелочей. Миллиарды лет — до укуса мокреца. Один в один. Все наши жизни, длиной в несуществующий миг, и каждая клетка — всё заново. И всё точно также. До атома.
— Может, лучше поебёмся?
— Поебёмся! Можешь не сомневаться.
Ах, как трудно контролировать чувства во сне, как трудно кромсать плоть мечты.
Ты знаешь, что всё будет так, и никак иначе.
Ты не в силах изменить того, что происходит: каждый твой шаг — Закономерность: просто тебе невдомёк, что она в миллионный раз повторяется. Потому что мы — часть Вселенной.
Кто это сказал, что ветви дерева не знают, что они — часть дерева?
Ну и хуле с того меняется?! А?! А!? А!!! Аааа!!!
Проснулся в судороге. Ффу…
Повлажневший от пота затылок.
Мерзкая вялость членов.
Проспал почти до ужина.
Ужин обратился в завтрак.
После завтрака полагалась прогулка, но кто ж отпустит на ночь глядя?
Веселись-гуляй, народ… от пещер до небоскрёбов.
Разве так принято вершить судьбы великим?
А думаем мы головой исключительно.
И понимаем, что в ловушке.
Мать загнала нас в ловушку.
Потому что жить означает: терпеть. А не жить, означает: боль. И мы мечемся в этой ловушке. А она, стоклятая, с косой своей резвою, ждёт-поджидает: идите к мамочке.
К мамочке.
Чтобы сказать без тени лицемерия: а, так вот, стало быть, как обстоят дела… гм, занятно. А теперь — давайте ещё раз.
Е! Щёраз-щёраз-щёраз, ещё хотя бы раз…
Мясокомбинат
— Кто таков больной Подгузкин? — спросил главный врач, приподнимая глаза от анамнеза.
— В 307-й у окна. Его тоже рвало. И вообще, в последнее время все жалуются на плохое самочувствие. — Елена Гиреева, старшая медсестра отделения, поправила заколку в копне густых крашеных хной волос. — Мне самой, признаться, херово вчера стало чего-то. Я думала, месячные…
— Странно… может, отравление? Что там в столовке, грибами какими-нибудь кормят? — врач озабоченно встал, подошёл к окну.
Стояла тихая влажная ночь.
— По симптомам похоже… но я из столовки ничего не ем, я из дома берууеее… — Елена вдруг проблевалась склизким потоком на шкаф с анализами. — Извините… я сейчас… всё это вытру, — она засуетилась, подыскивая тряпку.
— Да, уж потрудитесь. — доктор наморщил рот, покусывая внутреннюю сторону щёк. Затем яростно ковырнул в носу, вынул что-то, с пять секунд разглядывал, затем вытер о спинку стула.
Достал из ящика стола мобильный, недолго подумав, нажал клавишу вызова.
— Абонент не отвечает или временно недоступен, — вежливо пояснил робот.
В раздражении, махнул рукой.
— Вы не 3ое случаем звоните? — Лена замывала дверцу.
— Ей… — врач поморщился, выбирая раствор из ампулы, — опять недоступна. Не могу понять, что происходит: исчезла, и ни слуху, ни духу… две недели почти уже. А тут это отравление ещё так не кстати…
— Загуляла 3ойка, вот что происходит, — объявила после некоторой паузы старшая, выжимая тряпку, — вы уж простите, но это ж все знают.
— Что знают? Ну-ка, ну-ка, рассказывай! — врач возбужденно поёрзал.
— Да что же рассказывать… Сначала Денис её поёбывал из хирургического, а теперь она Борису Николаевичу плотно на хуй села. И даже уже не стесняется: охранник говорил, они на офисной стоянке в машине его сношались, и похуй общественность. А сейчас Борис Николаич в отпуск уехал — без жены, говорят. Так, видать, и она с ним намылилась…
— Ах, вот оно как… ну-ка подойди сюда! — доктор нетерпеливо преградил Елене дорогу, требовательно сжал соски ладонями. — с Борисом Николаевичем, говоришь? Ну-ка расскажи, расскажи ещё! — нагнул её у холодильника, помог освободиться от трусов.
Они громко дышали.
Вошёл Румбо.
Посмотрел на ручку настройки.
Так и есть: чутьё не обмануло.
— Кто вы такой?! — зло оторопел доктор.
Елена судорожно выскользнула в ванную.
Ага, и это предусмотрено: при попытке нарушить границу он становится видимым. Что же…
— Не волнуйтесь, я вам не помешаю… мне просто нужно перенастроиться. Продолжайте заниматься своими делами, прошу вас! На меня можете не обращать внимания: я вот-вот исчезну… — стараясь держаться непринуждённо, Румбо подошёл к Переключателю. — Не знаю, доктор, отчего меня влекут всю жизнь падшие женщины… а с недавних пор — даже их половины.
Пальцы тронули ручку.
— Стой, где стоишь, не шевелись! — врач страшно посмотрел на него, меняясь в облике.
С испугу Румбо неловко надавил на пластиковый цилиндр, и ручка с хрустом отломилась.
Помещение преобразилось в Мясокомбинат.
Румбо: просторный больничный халат, под ним — старая футболка Slayer, на ногах бывалые кеды.
Сестра: чёрный ядовитый истукан в углу.
Врач: сухой, творожистый, хрящеватый, с червивым месивом вместо лица:
— Ну, здравствуй, Румбо.
— Гаврило?..
— Покажи-ка свою регистрацию.
— Это с какой стати? Ты кто, адский мент, что ли?
— Ага, ацкимен…
Сестра плюнула одноразовым шприцем в глаз.
Сразу же отключились ноги. Слепой крик завязал узлом сердце, задавил пыткой лёгкие.
Гаврило поймал волну страдания и проверил регистрацию.
