— Ты всегда первый, не так ли? Центр собственной жалкой вселенной. Твоей лептой в котел общей цены будет твой эгоцентризм, это твое дурацкое убеждение, что ты — центр всего, что пока все в порядке с тобой, все в порядке и с миром, а значит — все в порядке с тобой.
Он хотел было поднять руку, поскрести в затылке, так решать ему было привычнее, но руки у него отнялись. Нет — не отнялись, просто не шевелились.
— Время изменяет свой бег, если я попрошу его. Твой разум свободен, но нервные импульсы не дойдут до рук, пока беседа наша не кончится.
— Что ж, тогда мы можем закончить ее прямо сейчас. Я перестал считать себя суперменом еще после той ночи в Ландейле. Просто удивительно, знаешь ли, как меняет точку зрения нож в плече. Это ты хотела услышать?
— Нет. Я хотела это знать.
В ушах у Карла звенело: он слушал, как Мать ведет три беседы одновременно. Рикетти отказался от магии, Андреа — от нерешительности, Уолтер — от эгоцентризма. У Карла будто стало три отдельных разума: речи не смешивались друг с другом. Каждое слово, каждая мысль звучала отдельно, с кристальной ясностью и чистотой.
— Карл Куллинан! — произнесла Правящая Мать. — Твоя очередь выбирать — платить или нет.
Платить? Но — чем? Какую выгоду получит она от этого? Никак не возьму в толк, что она выигрывает…
— Верно. Не возьмешь. Вероятнее всего — никогда. Готов ли ты заплатить или пусть Ахира останется мертвым?
Разумеется, он готов сделать для нее… вот только — что? Что она попросит? Что-нибудь из его вещей?
— Нет.
Тогда — из возможностей? Вроде того, как забрала у Арис…
— Нет.
Частицу его самого, как у Уолтера?
— Нет.
Тогда остается некое решение — вроде того, как было с Энди. Ее заставили делать какой-то выбор… Твое требование связано с этим?
— Верно. Так готов ли решиться ты сам?
— Чего ты добиваешься, госпожа? Почему просто не спросишь?
— Потому что есть некие рамки, которых я не могу преступить — почему, ты никогда не поймешь. Я гораздо мудрее, гораздо разумнее, чем любой из вас может надеяться стать, но именно это… ограничивает меня.
— Чудесно. Могущество не только развращает, но и ограничивает — так?
— Ты медлишь, дилетант. Тянешь время. Отвечай на вопрос.
Что-то с этой оплатой не то, что-то в ней странное — те трое, похоже, не столько потеряли, сколько приобрели…
— Верно.
Лу Рикетти всегда был этаким чудаком, неудачником. Никакого самоуважения — вечно крутился вокруг Джейсона Паркера, как верный спаниель… Но попал на эту сторону, стал магом — и все изменилось.
Нет. Не изменилось. Аристобулус был другой стороной той же медали — самоуважение его опиралось на магию. Только на магию.
Точно. Лу Рикетти не ценил себя, пока Мать не потребовала у него расстаться с магией, не превратила в обычного человека.
— Снова верно. Продолжай.
Так… Уолтер — дело иное. Словотский всегда ценил себя высоко, даже, пожалуй, слишком. До Ландейла Уолтер не осознавал, что смертен, что может не все.
А Мать захотела, чтобы Уолтер увидел пределы возможностей, осознал свою смертность.
Но к чему все это? Ну, понял Уолтер, что уязвим — и что?
— Возможно, теперь он по-настоящему осознает, что уязвимы и другие.
Карл мысленно кивнул.
Ну и наконец, Энди-Энди со своей нелюбовью делать выбор. На самом деле, это очень похоже и на меня. Студент-психиатр, студент-социолог, игрок в бридж, ролевик… И так далее, и тому подобное. Если Андрей нерешительна, тогда я — почти предел всему.
— Именно.
— Тогда на что я должен решиться? Я же вижу, ты хочешь, чтобы я согласился на что-то — так все же: на что?
— На то, что тебе милее всего. На то единственное, что дает тебе ощущение настоящей жизни. Согласие заниматься этим до конца твоих дней и есть твоя доля платы.
Карл быстро прокрутил в голове все, чему учился, и все, чем увлекался, — нет, все не то. Вряд ли Мать стала бы заставлять его соглашаться окончить курс.
Но… — как она сказала? — я должен заняться «тем единственным, что дает мне ощущение настоящей жизни».
И тут все встало на место. Обычность. Самоотдача. Недостаток самоуглубленности. Способность понимать, что у других тоже есть чувства и что с чувствами этими надо считаться.
На ум Карлу пришли слова Джефферсона: «Та истина, что все люди равны, самоочевидна для нас…»
Но здесь это вовсе не было самоочевидным. Эллегон был личностью, хоть и не человеком — а его по произволу городской управы приковали в Пандатавэе к камню. На рынках рабов свистели бичи и лилась кровь. Ольмин и его банда сковали и унижали их — а все потому, что человек в этом мире был товаром.
И последний штрих: больше всего в своей жизни я радовался, когда освобождал Эллегона и когда, вытащив своих, уничтожил потом Ольмина и его мерзавцев.
— Великая Мать, вот моя плата: освобождение рабов. Но как? Убивать работорговцев? Рвать все цепи? Как?
— Это твоя забота. Согласен ты посвятить себя этому?
— Разумеется. — Карл попытался раскинуть руки — и не смог. — Но это не жертва.
— Но — плата, в той единственной монете, какую я могу принять.
Вокруг него зашевелились друзья. Энди-Энди прямо взглянула на Правящую Мать.
— Можешь считать и меня. Достаточно ли быстро я решилась?
— Да.
В голосе Матери проскользнуло удивление.
Лу Рикетти улыбался, скрестив на груди руки.
— Я с ними.
Уолтер Словотский повел плечами и воздел руки.
— Может, ты и обрекла нас на смерть, но попытка…
Карл обнял приятеля за плечи.
— Короче, он с нами… А теперь — как насчет Ахиры?
— Плата устраивает нас. Возрождение займет чуть больше года.
Уолтер покачал головой.
— Нам нельзя оставаться здесь. За голову Карла назначена цена, а Пандатавэйский Совет Гильдий один раз уже сумел отыскать его… Магией.
— Здесь этого не случится. Эта обитель… защищена. Но, — Мать вздохнула, — едва ли я смогу продержать вас здесь все это время: вы слишком шумите и… Ах, ну конечно. Течение времени… — Взмах руки, слова, что исчезали, едва сорвавшись с ее губ…
В окне позади трона замелькали, сменяясь, как сорвавшийся с цепи фильм, тьма и свет — солнце всходило и тут же садилось, и падала ночь, и опять день, и опять ночь, день-ночь, день-ночь, деньночьденьночьденьночь…
А потом бег их начал замедляться, пока сияющее солнце не повисло недвижимо, бросая слепящие лучи в зал с опустевшим троном.
