И увидев это, заплакал Негрол в сильном горе, и порвал на себе одежды, ибо решил он, что придется теперь ему вернуть старому другу два мешка золота, которые считал уже своими.
– Увы мне! – вскричал он. – Выходит, теперь ты знаешь, как конь творит свои чудеса. Так скажи мне быстрее, и я – ах! – верну тебе обещанные деньги, ибо нет под небесами человека честнее Негрола.
Но сказал ему Агваш на это:
– Нет, не знаю я этого. Пойду я теперь в свой шатер собрать два мешка золота, хоть это все деньги, что остались у меня теперь, и дети мои теперь будут страдать от голода, но я принесу тебе это золото, старый мой друг.
– Но ты же выиграл спор! – вскричал Негрол.
– Нет, проиграл, – отвечал Агваш. И так они спорили, кто из них кому должен два мешка золота, а все смотрели на них в сильном удивлении.
И сказал Негрол:
– Но ты же знаешь, как творит конь свои чудеса!
– Нет, – вздохнул Агваш, – не знаю. Верно, есть у меня одна теория, но это всего лишь догадка, предположение, и я могу ошибаться. Значит, я проиграл и буду платить.
– Так поведай мне свою теорию, – сказал Негрол, – и тебе не надо будет платить.
– Нет, не могу, – возражал Агваш. – Я заплачу тебе, друг мой, ибо я тоже честный человек.
И дернул себя тогда Негрол за бороду.
– Скажи мне свою теорию, – сказал он, – и я сам отдам тебе два мешка золота, а от тебя не возьму ничего.
– Не могу, – повторил Агваш. – Я не могу доказать, что моя теория верна, и ты сможешь назвать меня лжецом. Нет, воистину я не открою тебе свою теорию, даже если ты предложишь мне десять мешков золота.
И вскричал Негрол, словно от страшной боли, и сказал затем:
– Пять!
– Восемь, и ни мешком меньше!
И так далее.
Так и вышло, что позже вечером, когда друзья сидели вдвоем в шатре у Агваша и никто не мог их слышать, Негрол отдал Агвашу семь мешков золота и три меха хорошего вина в придачу, и сказал тогда Агваш:
– Вот какова моя теория. Сдается мне, этот ваш Твак – конь старый, и много раз продавали и перепродавали его из рук в руки, и столько раз видел и слышал он, как свершается купля-продажа, что и сам выучился не хуже конеторговца. И когда спросил я Твака, сколько может запросить тот человек за свою кобылу, начал Твак бить по земле копытом. И досчитав до семи, он остановился, и так и случилось, что в конце концов смирился тот человек, согласившись на семь золотых. Однако кто мог знать эту цену раньше, кроме самого этого человека, а он не мог ни сказать этого Тваку, ни подать ему сигнал, ибо это было бы просто глупо с его стороны.
Так вот, когда мы с тобой, старый мой друг, торговались из-за четырнадцати полудохлых кляч, что я купил у тебя, заметил я, что перед тем как назвать сумму, которую был готов принять за них, ты делал паузу. Ты говорил что-то вроде «я могу согласиться на…» или «я возьму только…», а потом ждал, пока я не посмотрю тебе в лицо в ожидании, пока ты договоришь. И признаюсь, эта твоя привычка изрядно раздражала меня, ибо перенял ты ее у меня.
– Может, так оно и есть, – согласился Негрол, – хоть я и не думал об этом раньше.
– Даже в молодые твои годы богов тошнило от твоей зловонной лжи, да и впав в старческий маразм, ты не сделался лучше. Так вот, это твое извращение имеет единственной целью посмотреть на мое лицо, дабы видеть, удовлетворит ли меня такая цена.
– Лицо Агваша, – возразил Негрол, – подобно горе Беломраморной, и никто не может судить по нему, что кроется за его выражением. Это хорошо известно любому и каждому во всех долинах вплоть до реки Крокодильской.
Эти слова были приятны Агвашу, и все же продолжал он хмуриться, словно не принесли ему радости.
– Может, это и верно для неумытой черни, но это никак не относится к такому прожженному и беззастенчивому мошеннику, как ты, старый мой друг. И, сдается мне, к старому коню Тваку. Ибо как бы ни стремился человек скрывать свои чувства так, чтобы они не отражались на его лице или в повадках, он все равно выдает себя в мелочах, которые не пройдут незамеченными для пристального взгляда. Возможно, он даже сам не отдает себе отчета в этих сигналах, и все же они посылаются и принимаются.
Негрол обдумал все это и налил себе и старому другу еще вина.
– Тогда объясни мне про эти два горшка, что показал ты Тваку, – оранжевый, содержимое которого он угадал, и красный, на котором он ошибся.
– Воистину нет ничего проще. Я знал, что в оранжевом горшке четыре горошины, ибо сам положил их туда. Но я попросил другого положить горошины в красный и накрыть его крышкой прежде, чем вернуть его мне, – так, чтобы я сам не знал, сколько в нем горошин. Поэтому Твак не видел никого, кто знал бы верный ответ, и не увидел сигнала, говорящего о том, что он досчитал до нужного числа, поэтому он и не переставал бить по земле копытом.
– И точно так же не смог он ответить купцу, когда тот получит письмо, ибо купец сам не знал ответа.
И сказал тогда Негрол:
– Воистину нет на просторах между Мортланом и рекой Крокодильской жулика и пройдохи страшнее тебя, и ограбил ты меня в мои старые годы!
И на следующий день ушел Агваш из Ванбурта, забрав с собой всех лошадей, которых купил, а с ними все золото, которое выиграл, чему был весьма рад.
26. Шестой приговор
– Рози – не лошадь! – возмутилась старуха.
Я вздохнул. Чертова старая карга не хотела посмотреть правде в глаза.
– Нет, сударыня. Она ишачиха. Вам известно, что ишачий труд делает с людьми? Я могу назвать вам множество достойных домов, где к лошадям относятся лучше, чем к челяди.
Меня перебил солдат. Он говорил негромко, но убедительно, словно разнимая двух ссорящихся пьянчуг:
– Твоя притча занимательна, Омар, но какое отношение имеет она к нашему случаю? Конь, про которого ты рассказал, стучал копытом до тех пор, пока не видел, что удовлетворил спрашивающего. Потом он останавливался и получал награду. Мне приходилось встречать много умных лошадей, но Рези не топает по земле ногой.
– Она заикается! – ответил я. – Скажите, разве не так это происходило? Вы спрашиваете ее о чем-то – ну, например, о том, как звали ее мать. Она уходит спросить Верл – или фигурку, про которую думает, что это Верл. Потом возвращается, и вы повторяете вопрос. Она очень нервничает, она заикается, бормочет что-то… В случае с именем ее бабки… Кстати, эта экономка маркграфа говорила вам, как звали ее мать?
Он пожал плечами.
– Они полагают, что Марша, но столько лет спустя они уже не уверены.
– Она верит, что ее настоящее имя – Розалинда, а имя ее матери – Свежероза, так что вполне естественно, она начинает со звуков, напоминающих эти имена. Верный ответ – Розосвета, и услышав его, вы улыбаетесь и киваете, верно? Стоит ей издать звук, хоть немного похожий на ответ, которого вы ждете, и вы каким-то образом показываете свое согласие.
