– Да я так, чисто умозрительно, – пошел на попятный Вован, осознав, что впрямь перегнул палку. – Фигурально, так сказать. Взорвать – в смысле расстроить планы. А самих растыкать носишками по углам, по углам! Всякий червячок знай свой крючок.
– Особенно когда рядом плавают такие конкретные сомы, как Юрий Эдипянц и Владимир Пубертаткин.
– Как бы да.
– И такие мат-тер-рые щуки, как мадам Девятерых! – вновь вклинилась в беседу менеджеров Иветта Козьмодеевна. – С острыми зубами! Ам! Ам-ам! Проглочу, проглочу, не поми-лу-ю.
– Э, женщина! – вспылил наконец Юрик. – Кушай спокойно, да. Водку пей, ну!.. Не видишь, мужчины траблы разруливают!
– Таким строгим я тебя еще больше обожаю, – с придыханием сообщила Иветта Козьмодеевна, устремив на Эдипянца влюбленный взгляд. – Настоящий мачо! Горный беркут! Заклюй, заклюй свою козочку, озорник!..
– Нет, это уже переходит все пределы, – заорал взъерошивший перышки «беркут» и «мачо», от волнения совершенно утратив горный акцент. – Какую свою козочку, тетка? Где здесь козочка?!
Думается, если б в этот момент Вован не выволок друга из кабинета, инвектива о супоросном парнокопытном возникла бы вновь. Но уже произнесенная в полный голос.
– Слушай, блин, Вовка, мы зачем эту корову держим? – с возмущением говорил Эдипянц, нервно расхаживая по приемной. – С бумагами и просителями возиться или водку жрать? А ты заметил, как она на меня пялилась? Она же готова была в штаны мне залезть, честное слово!
В крайне расстроенных чувствах он плюнул прямо на пол.
– И разотри, – посоветовал Пубертаткин.
– Чего?
– В таких случаях надо наплевать и растереть. Плюнуть ты уже успел.
– Юмор, да? Шутки? Обалдели все вообще! Один «взорви», другая «заклюй меня» – полный абзац.
– Стихи, кстати, четкие, – сказал спокойным тоном Пубертаткин.
– Чего?
– Стихи твои, говорю, про водку. Вещь! Ломовой креатив и правда жизни.
– Что, серьезно? – немного помедлив, спросил Эдипянц.
– Как бы да. Я даже выучу, наверно. Прикинь, на корпоративной попойке встаешь и начинаешь: «Водяра очень круто, а виски, нах, помои…» Или как там у тебя?
– Немного не так, – ответил польщенный Юран. Он едва сдерживал счастливую улыбку. – Я тебе потом на хорошей бумаге отпечатаю. С автографом поэта, хе!
– Ты бы еще про коньяк сочинил. Типа кто его пьет – успешный человек, а кто нет – конченый лузер.
– Обломись, Вован, про коньяк я не сумею, – грустно сказал Эдипянц. – Для этого настоящий большой талант нужен.
– Вроде как у великого армянского поэта Газона Засеяна?
– Точно, чувак!
Компаньоны с удовольствием заржали.
– Ну что с нашей козочкой делать будем? – спросил Пубертаткин, отсмеявшись. Стальные кольца, туго стянувшие его сердце после звонка закапризничавшей Гаубицы, чуть-чуть ослабли. – Заклевать ее ты отказываешься. В вытрезвитель сдавать тоже как бы не по-людски. Кстати, как она там?
Эдипянц осторожно приоткрыл дверь кабинета и заглянул в образовавшуюся щель. Картину, представшую его взору, сложно было назвать аппетитной. Иветта Козьмодеевна, привольно разметавшись на гостевом диване, спала. Из-под высоко завернувшейся юбки выставлялся краешек черного кружевного белья и два могучих ломтя зрелой дамской плоти, туго затянутых в сетчатые чулки с черными же подвязками. В кабинете круто разило перегаром.
– Ох! Меня сейчас прополощет, Вовка! – проблеял Эдипянц, отшатнувшись от двери. Лицо его посерело, губы дрожали.
Пубертаткин на всякий случай отскочил в сторону.
– Что такое? Умерла?
– Дрыхнет, – сказал Эдипянц, ошеломленно мотая головой. – Но в какой живописной позе, ара! Кто хоть однажды видел это, тот фиг забудет хоть когда. Сфоткать бы и с похмелья рассматривать вместо рвотного. Сто пудов вывернет. Никаких пальцев в пасть толкать не надо. Загляни сам, – с подначкой предложил он Вовану. – Вдруг возбудишься.
– Спасибо тебе, конечно, за заботу, дорогой… но в задницу такие развлечения!
– Так я именно о ней и говорю, – хихикнул Эдипянц. – Ты бы видел!..
– Ладно, повеселились – и будет, – отрезал Пубертаткин. – Иветта проспится, порядок тут наведет. А нам пора геноссе Гендерным заняться.
– А почему не той борзой троицей?
– Потому что они, заразы, бумажками прикрыты. С наскока да без подготовки рискуем лбы разбить. Зато Фебруария нашего Мартовича за шкирку взять – милое дело. Пускай расскажет, что доложил жандармам, о чем умолчал. Ясно ведь, что не все каналы спалил. Иначе давно бы в допре мерз. А он гуляет. И мы гуляем.
– Так, может, все еще обойдется? – высказал заветную мечту Эдипянц.
– Как раз и выясним, – сказал Вовчик.
А впрочем, какой Вовчик? Мужчине под тридцать, у него высшее образование и солидная должность. Возможно, заведено на него в Сером Замке тяжелое уголовное дело, а мы все называем его этим детским именем? Не годится!
– Как раз и выясним, – повторил Владимир Пубертаткин значительно. – Давай, ара, вызывай тачку. У меня как бы батарейка в мобиле села.
Фебруария Мартовича менеджеры застали сидящим на чемоданах. В буквальном смысле слова. Чемоданы были хорошие, кожаные, с ремнями, позолоченными уголками и пряжками. Очень туго набитые. Самого Гендерного было не узнать. Кувшинное рыло его приобрело какой-то желтоватый, но притом вполне здоровый оттенок, а глазки сузились. Так случается, если близорукий человек снимет очки. Вьющиеся прежде светленькие волосики выпрямились и стали явственно брюнетистыми. Короче говоря, плохо знакомый с ним человек запросто мог спутать Фебруария Мартовича с каким-нибудь дальневосточным гражданином. Например, с нихонцем.
Двери в его квартире стояли нараспашку, и несколько крепких ребят в униформе «Картафановских грузоперевозок» вытаскивали наружу мебелишку.
– Опаньки! – весело воскликнул Эдипянц, решительно отодвинул с дороги корячившегося с тумбочкой грузчика, и погрозил Гендерному пальцем: – Да ты никак собрался валить? И ведь без предупреждения. Нехорошо, ара.
– Далеко ли намылились, дяденька? – подключился к расспросу Владимир Пубертаткин.
Его тон был намного менее дружелюбным, чем у компаньона. Он уже почуял, что дело пахнет жареным. Если угодно, жареным нихонским фугу.
Пубертаткин дождался, пока носильщик тумбочки покинет комнату, аккуратно притворил дверь и повернул задвижку.
– Хисасибури дэсу, – поприветствовал компаньонов с достоинством самурая и самурайским же акцентом Гендерный. – Давно не видерись. Между прочим, я бы предпочер, чтобы ко мне обрасярись: одзисан. Сьто и означает: дядя. Но ессе луцьсе, чтоб вы говорири – оядзи. То есть старик-отец. Ведь это я вытассир вас из Крязьмограда, где вы быри марчиками на побегуськах. Это я превратир вас в сегоднясьних якудза.
