— Nu… Polonia, Lublin?… Poştă Bucureşti…
Румынский почтовый служащий передал кому-то трубку, и следователь узнал голос профессора.
— Алло, это Ахеец. Я в Бухаресте. Звоню, как вы просили.
— Все в порядке?
— В наилучшем. С учетом обстоятельств, разумеется. В любом случае ваш человек уже сел на обратный поезд. Он неразговорчивый, но симпатичный.
— Я рад. — Зыга понял по голосу, что Ахеец явно расслабился, его отпустило нервное напряжение. Сам он еще не мог позволить себе подобной роскоши. Переложил трубку в другую руку и инстинктивно оглянулся на дверь. Заперта. Но он все равно понизил голос. — Однако если позволите мне дать вам совет, пан профессор…
— Да? Слушаю.
— Отправляйтесь куда-нибудь на экзотические раскопки. В Египет, а еще лучше — в Мексику.
— Пожалуй, вы правы, — сказал Ахеец. — Но… — Он сделал паузу. — Я вас даже как следует не поблагодарил. Я хотел сказать: я мог бы чем-нибудь отплатить?
— Да, действительно, есть кое-что…
Теперь замолчал Зыга. Еще неполных двое суток назад он и не предполагал, что будет вынужден об этом просить.
— Вы здесь? — потерял терпение Ахеец.
— Да. Пан профессор, если вы отъехали достаточно далеко от нашей правовой отчизны, не мог бы я получить ваши показания в письменном виде? На этот раз — как мой страховой полис. И исключительно для этой цели. Алло?
— Вы меня захватили врасплох, — не сразу ответил Ахеец. — Ну что ж, не хотелось бы, однако вам я это должен. Только если вы думаете о страховом полисе, то, наверное, не на адрес комиссариата и не на домашний? Вообще вы можете говорить свободно с этого аппарата?
— Предполагаю, что еще могу. Что касается адреса… — Мачеевский на пару секунд задумался. — У вас есть чем писать? Так? Стефания Капранова, Люблин, улица Иезуитские Руры…
Уже положив трубку, он выругался себе под нос, что придется заплатить бабе за услугу не меньше пяти злотых. Но он знал, что в таком деле мог на нее положиться. Капранова соблюдала кодекс предместья: сплетничать можно, стучать — никогда в жизни. А кроме того, она не умела читать.
* * *
У Мачеевского не было никаких планов, что делать с остатком субботы. Вся эта долгая неделя отучила его от того, что можно выйти из комиссариата в половине пятого и не быть вынужденным куда-то спешить. Но раз уж бутылка в подвале стыла по крайней мере семь дней, еще несколько часов потерпит. Он решил поступить, как многие другие: зайти куда-нибудь на чашку кофе и пирожное. «Европа» пробуждала слишком свежие ассоциации, а потому он заглянул в кондитерскую Семадени.
Внутри пахло хорошим мокко, однако в углу зала какой-то взволнованный прыщавый гимназист с жаром декламировал своим приятелям:
Вам в безделицах видится сразу тон психодрамы…
А мгновения хрупки и сладки, как наст.
Потому ли, что мы, par exemple, не спонтанны,
Мы не можем лобзать наших уст, наших глаз.
Я ласкать хочу нынче ваши груди без блузки,
Я хочу быть бесстыдным и мощным, как тур.
В вас таится так много от безумной зулуски,
Ваши губы смеются и шепчут: toujours!
Немногочисленные еще посетители кондитерской, большей частью мужчины, улыбались, слыша остроумные эротические строфы. Мачеевскому эта сцена тоже показалась забавной. Поскольку — как он полагал, в противоположность остальным присутствующим — узнал стихи, которые его самого восхищали почти десять лет назад. Хотя этот текст и не был запрещен цензурой, но из-за автора за одну только его публичную декламацию полагалась по крайней мере явка в комиссариат с предупреждением: Бруно Ясенский год назад отказался от польского гражданства и делал литературную карьеру в Советах.
Зыга снова надел шляпу, которую всего минуту назад пристроил на вешалку, и вышел на улицу.
Краковское Предместье полнилось возвращающимися с работы людьми. У киоска в конце Круткой младший комиссар выгреб из кармана тридцать грошей и купил только что доставленное со станции «Спортивное обозрение». Начал быстро просматривать газету, но кто-то редактировал ее будто ему назло. Две недели назад почти полномера было о футболе, в том числе прекрасная статья о матче Польша — Чехословакия. Остаток почти целиком занимал бокс, а теннис справедливо задвинули на последнюю полосу. На этот раз победила кавалерийская традиция, и в первую голову пошли кони, дальше легкая атлетика, лыжи… Мачеевский пробегал взглядом заголовки, пока снова не вернулся на вторую полосу, где прочитал заметку мелким шрифтом:
19 секунд продолжался поединок знаменитого европейского боксера Рене де Во с аргентинцем Севиллем на острове Куба. После случайного первого удара бельгиец упал на землю и лишь через полчаса пришел в сознание. Публика, разумеется, осталась очень не удовлетворена.
Мачеевский иронически усмехнулся. Всю минувшую неделю он боролся даже после последнего удара гонга. А публике на это было глубоко плевать!
Он спрятал «Обозрение» в карман и повернул за угол, на Липовую. Водку пить расхотелось, он хотел побоксировать с противником, столь же несокрушимым, как староство, Товарищество промышленников и общественное мнение: с боксерским мешком. Он направился в клуб.
* * *
В гимнастическом зале армейского спортивного клуба с десяток студентов отрабатывали распасовки пока еще мало популярного баскетбола. Однако громче, чем удары мячей о паркет, слышны были глухие удары по боксерскому мешку. В другом углу помещения младший комиссар Мачеевский давал выход ярости, скопившейся за последние дни.
Тренер Шиманский пытался его разговорить, но ничего не добился. Он снова глянул на студентов; им он тоже мало чем мог помочь — о баскетболе он имел весьма слабое представление. В итоге он удалился курить в заднюю комнату.
Никто не обратил особого внимания на трех мужчин, которые пересекли зал и остановились рядом с Мачеевским.
— Салют, Зыга, — сказал один.
Младший комиссар обернулся. Перед ним стоял Леннерт: в свитере, брюках-гольф и спортивных башмаках. Дежа-вю! Точно так же он выглядел неделю назад. Однако для обоих эта неделя была длинной, как год, и непохожей на другие; всё, что Зыга считал в жизни верным и неизменным, теперь пошатнулось, как будто вот-вот рухнет на ринг. Раз, два, три… десять, нокаут!
Мачеевский отер пот со лба. И тогда заметил двух мужчин, которые пришли с Леннертом. Один, среднего роста очкарик, видимо, недавний выпускник, держал под мышкой папку для бумаг. Второй, высокий, хорошо сложенный блондин в пальто, небрежно наброшенном на плечи, был чуть постарше Зыги. Младший комиссар узнал его сразу. За десять лет волосы на висках у него слегка поредели, но от него по-прежнему исходила сила энергичного, уверенного в себе молодого человека. Сейчас он со снисходительной улыбкой рассматривал зал.
— Позволь представить, пан судебный следователь Гриневич, — сказал Леннерт.
