С самого начала все дело было представлено так, чтобы возбудить жалость к несчастному графу, сделав из него пострадавшего, жертву рокового стечения обстоятельств. Все было пропитано слащавой сентиментальностью, которая всегда так раздражала Брунетти в его согражданах. Откуда ни возьмись появились фотографии, рассчитанные на то, чтобы вызвать потоки сочувственных слез: Роберто на праздновании своего восемнадцатилетия, в обнимку с дорогим папочкой; старинное фото прелестной юной графини, вальсирующей в объятиях любимого мужа, оба блистательны, молоды, богаты; даже бедный Маурицио и тот мелькнул в одной из газет — камера запечатлела его шагающим вдоль набережной Рива-дельи-Скьявони позади своего кузена Роберто.
Два дня спустя после ареста графа в квестуре появились Фразетти и Маскарини, в сопровождении двух адвокатов его сиятельства. Да, подтвердили они, их нанял Маурицио, он сам все спланировал и объяснил им, что надо делать. Да-да, не сомневайтесь, Роберто умер естественной смертью; а этот злодей Маурицио приказал прострелить голову своему мертвому брату, чтобы скрыть истинную причину смерти. И оба настаивали на том, чтобы им провели полное медицинское обследование, чтобы выяснить, не ухудшилось ли их драгоценное здоровье за то время, которое они провели с получившим смертельную дозу радиации Роберто. Результаты анализов оказались отрицательными.
— Он это сделал, — упрямо повторял Брунетти, отбирая у Паолы кружку и допивая остатки чая. Он хотел было поставить ее на прикроватную тумбочку, но Паола забрала у него все еще хранившую приятное тепло пустую кружку и задумчиво сжала ее ладонями.
— И его посадят, не сомневайся, — заверила она Брунетти.
— Меня это не волнует, — отмахнулся он.
— Тогда что же тебя волнует?
Брунетти опустился пониже на подушках и поддернул одеяло повыше к подбородку.
— А ты не будешь смеяться? — Паола покачала головой. — Меня волнует… несправедливость.
— Неужели это теперь так важно?
Он выпростал одну руку из-под одеяла, забрал у нее кружку и поставил ее на тумбочку; затем сжал ее руки между ладонями.
— Да. По крайней мере для меня.
— Но почему? — спросила она, подозревая, что ответ ей уже заранее известен.
— Потому что я ненавижу таких, как он, этот граф, не привыкших отвечать за свои поступки. Он из тех, кто шагает по жизни легко и свободно. И никогда не платит по счетам.
— А ты думаешь, смерти его сына и племянника было не достаточно, чтобы оплатить счета?
— Паола, подумай только, что ты говоришь. Он нанял двух мошенников, чтобы убить мальчишку; сначала похитить, а потом убить. И хладнокровно пристрелил собственного племянника.
— Ты не можешь знать этого наверняка, — возразила она.
Брунетти покачал головой.
— Я просто не могу этого доказать и боюсь, что никогда не смогу. Но для меня это ясно как день. — Поскольку Паола никак не отреагировала на эти слова, их разговор на некоторое время прервался, и его последние слова повисли в воздухе.
Наконец Брунетти сказал:
— Мальчишка и так был обречен. Но подумать только, что ему пришлось пережить, — ты можешь себе представить? Сначала эта болезнь, потом заточение, а самое страшное — полная неопределенность, когда не знаешь, что с тобой сделают… Этого я ему никогда не прощу.
— Но ты ведь сам знаешь, это не тебе решать — прощать или не прощать, Гвидо, — мягко сказала Паола.
Брунетти улыбнулся и покачал головой:
— Знаю, не мне. Но ты ведь понимаешь, что я хотел сказать. — Когда она промолчала в ответ, он настойчиво повторил: — Правда, Паола?
Она утвердительно кивнула и крепко сжала его руку.
— Да. — Немного помолчала, а затем решительно добавила: — Да.
— А ты бы как себя повела? — неожиданно спросил он.
Паола отпустила его руку и откинула со лба прядь темных волос.
— Что ты имеешь в виду? Окажись я на месте судьи? Или на месте матери Роберто? Или на твоем месте?
Он снова улыбнулся:
— Ты хочешь сказать, чтобы я оставил все как есть, так? Я тебя правильно понял?
Она поднялась с постели и наклонилась, чтобы подобрать разбросанные по полу газеты; затем аккуратно сложила их и повернулась в сторону Брунетти.
— Мне тут недавно вспомнились слова из Библии… — начала она.
Брунетти вытаращил глаза; Паола всегда была настолько убежденной атеисткой, каких Брунетти за всю жизнь не встречал.
— Там, где говорится «око за око, зуб за зуб», — сказала она. Брунетти кивнул, и она продолжала: — Раньше мне это всегда казалось самой большой глупостью, которую мог изречь Господь Бог. Что это, по сути дела? Призыв к мести? Жажда крови? — Она прижала кипу сложенных газет к груди и отвела взгляд, собираясь с мыслями; потом снова посмотрела на Брунетти: — Но потом вдруг я поняла, что Его слова совсем не о том.
— Я тебя не понимаю, — признался Брунетти.
— Что на самом деле Его слова ограничивают нас в наших поползновениях; понимаешь, о чем я? Что, если ты, к примеру, лишился глаза, это значит, ты можешь требовать только глаз; а если ты потерял зуб, то можешь требовать только зуб, а не руку или, скажем… — она немного помедлила, — новое сердце. — Затем она снова улыбнулась, наклонилась и поцеловала его в щеку. Газеты негодующе хрустнули.
Выпрямившись, Паола произнесла самым обыденным тоном:
— Эти я сохраню. У нас есть в доме бечевка?
— Кажется, была где-то на кухне.
Она кивнула и покинула спальню.
Брунетти нацепил очки, взял с тумбочки Цицерона и углубился в чтение. Примерно через час раздался телефонный звонок. Кто-то взял трубку прежде, чем он сам успел это сделать.
Брунетти подождал минутку, но Паола не подозвала его. Он снова вернулся к Цицерону; признаться, ему сейчас не хотелось ни с кем разговаривать.
Прошло еще несколько минут. На пороге спальни появилась Паола.
— Гвидо, — сказала она каким-то странным голосом, — это звонил Вьянелло.
Брунетти положил книгу на постель и взглянул на нее поверх очков.
— Что случилось? Паола, что? — встревоженно спросил он.
— Графиня Лоренцони… — начала она, но вдруг замолчала и закрыла глаза.
— Что?!
— Она повесилась.
И, едва успев осознать услышанное, Брунетти выдохнул:
— Ах ты, господи… Вот бедолага.
