Деликатно покачивая бедрами, Геля, наконец, взобралась на трибуну и встала слева от владыки. Теперь все, кто подходил под благословение и целовал десницу владыки Валерия, были вынуждены целовать руку и Плотниковой.
Гладкий, как боровок, Шпалера отчего-то ежился и чувствовал себя крайне неуютно в своем строгом костюме. Новый костюм повсеместно жал, а любимый, молочно-белый, от Гуччи, удобно разношенный и обмятый, он больше не наденет никогда. Вчера, на встрече с горожанами, он вновь уговаривал обиженных сосенчан «жить дружно». В ответ его забросали целлофановыми пакетами с дрянью. Шпалера торопливо, насколько позволяла выдающаяся комплекция, прошмыгнул на трибуну и встал одесную от владыки. Вскоре все почетные гости выстроились по ранжиру.
Из шести динамиков грянул хор «Славься!».
Едва стихла запись, до трибун долетели треньканье балалайки, визг гармони и резкий петушиный тенорок.
С вершины голубой пирамиды хорошо просматривалась пойма Забыти, часть Царева луга и дорога, ведущая к монастырю. Там толпился народ, которому не хватило места на площади, и резвились невесть откуда взявшиеся скоморохи. Рыжий мужичонка в пестрой рубахе наяривал на балалайке. Бурый, лоснящийся медведь играл на гармони, кувыркался и потешал народ. Жемчужной россыпью взлетали и кружили над Царевым лугом белые голуби. Люди тесно окружили скомороха.
— Ой, вы, други, гости званые!
Сапожки на вас сафьянные!
Становой кафтан — индийская парча.
Речь орлиная смела и горяча! —
выводил скоморох, и голос его был удивительно четко слышен на площади.
— Все вы бровью в соликамского бобра,
русской совестью светлее серебра!
Изреките ж песнослову-мужику,
где дорога к скоморошью теремку?
Где тропинка во церковный зелен сад,
где под сосенкой зарыт волшебный клад —
Ключ от песни всеславянской и родной,
что томит меня дремучею тоской?
— Что он там несет? — нахмурился владыка. — Вы что, заказывали самодеятельность?
— Никак нет! — по военному четко отчитался Шпалера. — Это форменное безобразие под маской самодеятельности.
— Ой вы, други — ясны соколы!
Счастье есть, да бродит около, —
пел скоморох, в пояс кланяясь «народным дружинникам». Они уже две ночи подряд усмиряли неистовые страсти на месте сгоревшего рынка.
— Сердце, сердце, русской удали жилье!
На тебя ли ворог точит лезвие?
Цепь кандальную на кречета кует,
чтоб не пело ты, как воды в ледоход.
Не вздыхало бы от жаркой глубины:
«Где вы, вещие Бояновы сыны?»
И люди вторили песне, плескали в ладони, просили спеть еще и бросали под ноги певцу денежные купюры.
— А ну-ка покажи, Миша, — обратился вожак к медведю, — как Шпалера взятки берет.
Медведь одной лапой прикрыл глаза, а другую протянул к толпе ладошкой вверх.
— А теперь покажи, как от народа правду прячут.
Медведь передними лапами схватил себя сзади за гачи и с размаху сел в горячую пыль, словно пряча что-то под седалищем.
Чуя спиной все это безобразие, владыка намекнул Шпалере, что скоморохов нужно срочно убрать. Часть «приданных сил» устремилась на Царев луг и взяла в кольцо скомороха. Но народ столь плотно окружил «медвежью потеху», что разомлевшие на солнце «архангелы» решили ждать конца представления.
Квит примостился в стороне от своей тайной пассии. Чтобы скоротать скучное время официальной части, он разговаривал с пожилым вежливым немцем. Рядом с немцем позировала фигуристая девица в парчовом сарафане и жемчужном кокошнике. Под пропотевшей подмышкой был зажат томик русских сказок. Квит едва узнал деваху, что дежурила неделю назад в ночном баре.
— Посмотрите на этот «Престольный праздник», это чисто русская смесь греха и святости, — ухмылялся Квит. — Опять попутали Божий дар с яичницей! Уездная Татария…
— Да, русские — народ крайностей, и в этом их спасение. Раскачиваясь на своих «русских качелях», они смогут извлечь силу из слабости и свет из тьмы. Русские умеют верить, но этого мало, чтобы спасти Россию! Я хорошо знаю ваш народ.
— А кто вы? — мельком поинтересовался Квит.
— Я коллекционер живописи и по совместительству ее знаток. О, русская школа — это сплав совести и мысли! — серьезно и с глубоким чувством говорил немец. — Помните полотно Перова «Крестный ход в Курской губернии»? Ну как же, оно есть в вашей «Третьяковке»!
Квит ни черта не помнил, но важно кивнул.
— На картине — церковное шествие с чудотворной иконой. Когда-то эта икона спасла жизнь маленькому мальчику, будущему Серафиму Саровскому. Перов жесток, как хирург, точнее как патологоанатом. Представьте себе: сжимая костыли и палки, вдоль дороги ползут безногие калеки, бредут нищие. Крепкие бородатые мужики тащат ковчег с иконой. А вдоль дороги — лысые пни: целый лес, снесенный топором, может быть еще вчера. Так «в чем вера ваша?». Зачем все это показное благолепие, если те же самые люди уродуют свою землю, продают и сводят под корень рощи и леса?
— Да-да, — рассеянно кивнул Квит.
По соборной площади, мелькая загорелыми коленками, старательно маршировали девушки-гусары с лохматыми бунчуками в руках, и Квит засмотрелся на мелькание белоснежного плиссе.
В жарком небе над площадью реяли стратостаты со слегка искаженной фотографией Плотниковой и хвостатые «змеи» с ее размашистой подписью. На краю площади, привязанные канатами, ожидали парада великолепные воздушные шары.
Детские и народные хоры, поделив между собой Царев луг, нежно и трогательно выводили песни о Родине. С дымом и шипеньем сыпался на Царев луг преждевременный салют, а навстречу ему с земли поднимался дымок полевых кухонь. За поймой Забыти собиралась гроза, тучи багровели и наливались гневом. Там погромыхивало и покряхтывало грозно, но пока вежливо, словно кулачный боец разминал мускулы перед схваткой. Вся эта картина со стороны напоминала расстановку сил перед боем.
Глотнув родниковой воды, Шпалера взялся за микрофон, дабы прочесть заготовленную речь о терпении и гражданском согласии, мягко обращенную к бунтующим горожанам, но так и не успел произнести ни слова. Перед звонким перестуком копыт дрогнул кордон внутренних войск из крутых бойцов, сваренных зноем. На соборную площадь вылетел белый орловский рысак. С запавших боков хлопьями валила пена. На коне в полном облачении восседал Стенька Разин, предводитель ночного бунта против засилья нехристей-иноземцев. За ним на площадь вылилась ватага революционной голытьбы, бомжей и безработных жителей Сосенец, тех самых, что колобродили по лесам в компании атамана, партизанили в окрестностях и наводили ужас на гостей города. Рубанув палашом по капроновым шнурам, на которых зыбились стратостаты, украшенные образом благотворительницы, он отпустил в небо ее наскучившие земле изображения.
