так поможет тебе Род, соединит в тебе то, что от родителей в наследство досталось. Сплавятся части разнородные в гармоничное целое, и будешь ты счастлив.
— А мне и так хорошо, — нагло улыбаясь, ответил Лишенько. Он увязал в отцову рубаху то, что в карманы не влезло, закинул узел на плечо и резво вскочил на ноги. Ноги у Лиха Одноглазого тренированные: часто приходилось давать дёру, и способность быстро бегать порой спасала шкуру пакостника. — Счастье, дядя, штука тяжёлая, над ним работать много надобно, ему соответствовать требуется. А мне много не надо. Накормят, напоят, спать уложат. В одном доме приют да еда кончатся, в другой пойду. Так что катись — ка со своим счастьем и ты, и дедушка Род, и все, кто за счастье это тяжёлое жизнь готов отдать.
— Это твой выбор, — Ярила с земли поднялся, сурово на племянника взглянул, да и говорит:
— Что ж, Лихо, и это выполнимо, только помни — на небо тебе ходу нет. Тогда в Ирий попасть сможешь, когда тебя вспоминать на земле поднебесной прекратят. Когда каждый отринет тебя. А до той поры права нет у тебя самому волю проявлять да в дружбу напрашиваться. Только к тому из людишек заявиться сможешь, какой сам о тебе вспомнит да позовет. И слово моё нерушимо, Родом соблюдётся, Долею и Недолею проконтролируется.
— А вы, дядя, не пугайте, я ужо много разов пуганый. Сами смотрите — а ну как примут меня люди, тогда от вашего рая камня на камне не останется!
Улыбнулся Лихо гаденько, и нехорошее предчувствие закралось в душу Ярилы. На одно мгновенье закралось, а уж всё загадить в душе божественной успело. Захотелось ему умыться в реке. Проточной, звенящей водой смыть с себя ту грязь, что будто налипла после общения с племянником. Он на ноги встал, носком сапога ткнул рыдающего Услада — тот так увлёкся, что даже не отреагировал. Тогда Ярила положил руку ему на плечё, и перенеслись боги на берега молочной реки.
Молоко — оно любую скверну и с души, и тела смоет.
Поплескались в молочке божественные братья, состояние душевное улучшили. Киселька на бережку похлебали, физическое состояние тоже улучшилось. Благо, родичи разъехались, гадить в реку перестали. Но долго расслабляться им не дали, ласточки благодарность от Сварога принесли и приглашение к столу отцовскому, на оладьи.
— Ой, не кончится добром, чует моё сердце, ибо непривычные мы к заботе родительской, — задумчиво произнёс Ярила.
— Точно, брат, вылезут нам эти оладушки боком, либо поперёк глотки встанут, — согласился с ним Услад.
— С другой стороны отца ослушаться, да матушку обидеть…
— А мы не будем обижать, мы с птахами ответ пошлём, а сами в Поднебесную направимся — отдыхать де.
— Точно! — Ярила подозвал ласточку, пошептался с ней.
— Чего ты ей наговорил?
— А того, Услад, что ссора у тебя супружеская намечается, а я в той ссоре советчиком.
— Типун тебе на язык, да с Усоньшин зад размерами, — Услад поплевал в сторону. — Пошли, поспим что ли? А то со всеми этими делами забыл, когда сны видел.
Ярила возражать не стал, и братья отправились в самый тихий уголок Ирия — на гору хванчуру, под печальное дерево кипарис. От слов до дела у них путь близкий был, а потому через миг спали озорники, да так крепко, что все следующие события райские если краем уха и слышали, краем глаза видели, то сном посчитали.
Райский управитель специально сыновей хвалить не планировал, нечаянно получилось. Стоял на ветви дуба солнечного, владения свои оглядывал, впервые за много дней покоем наслаждался, о красоте размышлял. Но далеко от родового дупла не отходил: уж такой соблазнительный запах с кухни сочился, что словами и не обскажешь — то. Облизнулся Сварог, порадовался тому, что гости съехали и теперь супруга от его персоны не отвлекается. А кто помог гостей спровадить? Ярила с Усладом. Вот и пойди, рассуди: самые непутёвые дети, самые озорные да непослушные, почему — то смышлёней всех остальных вырастают. И в делах они удачливей, и в действиях быстрей и точней, а уж о достижениях жизненных и вовсе говорить не стоит. В достижениях жизненных такие детки самому почтительному да осторожному отроку сто очков форы дадут. Получается, что в детском озорстве они смекалку закаляли да разум развивали, пока другие по указке родительской жить учились.
Вот и разберись, как оно лучше?
Глава 13
Поднял голову Сварог, отыскал взглядом родительское облако и порадовался — светлое, кудрявое, Род обычно на таком спит, вместо перины под бока подтыкает. Что ж, и здесь всё в полном порядке.
Вздохнул хозяин Ирия с глубоким облегчением — и едва не захлебнулся: так же вкусно пахло оладьями, такие ароматы в воздухе витали, что и серьёзные мысли, и беспокойство куда — то улетучились. Всё сделал он, всё выполнил, теперь можно расслабиться, вкусной едой сердце порадовать и щебетом любимой женщины насладиться.
Вошёл он в дупло, к столу сел, уже не спрашивая — можно ли? Лада порхала вокруг него, счастливая, довольная, а значит и головомойки не предвидится.
Сварог шаловливо подмигнул жене, подтянул миску со сметаной поближе, оладушек с блюда взял и макнул в белую, тягучую массу.
— Ох, и молодец я у тебя, Ладушка, вон как умно гостей выпроводил и с Лукоморьем вопрос правильно решил. Теперь будут нам людишки жертвовать без продыху, и так во все времена останется!
— Ой, зарекалась свинья грязи не исть, — фыркнула в ответ Лада. — Ты б в добрый час говорил, а в недобрый рот — то захлопывать бы не забывал!
— Да с чего ж недобрый — то час, Ладушка?! Что в этом часе плохого? Почему нельзя отчёт о работе вслух высказать, ежели работа давно проделана, а результаты на подходе?
— Так отчёт, муженёк, это одно, а вот планы плановать на неубитого зверя, так ведь то совсем другое. Вот планы твои как сбудутся, а тебе оно и не надобно? А ежели ты уже передумал на сто раз, да поменял все планы с программами?
— Так я ж это… результаты предсказываю. Аналитически мыслить пытаюсь, для чистоты анализа вот как раз оладьи стимулы и дают. А чтобы еда всегда на столе была, чтобы обилием да сытостью наслаждаться, жертвы надобны. Вот подышу дымком жертвенным, порадуюсь…
— Ну — ну, — усмехнулась Лада, уперев белые кулачки в крутые бока. — Смотри, сейчас как нажертвуют — точно не продышишься. А я полетела.
— Куда это? — опешил Сварог, ожидавший во время обеда душевную беседу.
— Корову
