хватаетесь за пистолеты, барин? — засомневался было Степан.
— Незачем. Разве помогут пистолеты, если даже ты догадался?
— Что значит «даже»? Быть может, я один и догадался.
— Сам знаешь ведь, что глупость говоришь.
— Ну так проясните, Александр Сергеевич. На вас смотреть больно. Вижу — себя изводите, света белого не видите. И ради чего?
— Всё как всегда, Стёпа, — устало выдавил улыбку Пушкин, — ради того, что кажется больше себя самого.
— О России думаете, — зашёл с подколки мужик.
— И о ней тоже, братец.
— А оно того стоит? — усомнился Степан. — Была, есть и будет. По-разному, правда, но суть одна.
— Я не любитель философий. Ответь-ка лучше, известно ли тебе о «Гидре»?
— Это с которой Геракл сражался?
— Почти. Это о той подписи, что красуется под половиной анонимок со всеми мерзостями, которые подбрасывают людям.
Степан показал, что ничего такого не знал и впервые о подобном слышит. Всмотревшись в него, Пушкин понял, что это правда. Внезапно ему пришла в голову мысль.
Расположившись поудобнее и налив себе ещё вина, Александр с внешним равнодушием прочёл небольшую лекцию об аспектах негласной жизни.
— Ты ведь слышал о мятеже декабристов? Хорошо. И, должно быть, ты знаешь, что за это никого не наказали?
— Как? Пятерых повесили, а ссыльных сколько!
— Это мелочи. Во-первых, не повесили никого. Я имею в виду — никого из тех, кто вывел войска на площадь. Пестеля не было в Петербурге, наивному Каховскому вменили смерть Милорадовича, а Рылеев... Неужели кто-то мог подумать, что он способен привести хоть одного солдата? Среди казнённых не было никого из поднявших казармы. Среди ссыльных — да. Но и здесь внимательный глаз легко обнаружит странности. Сослали, по сути, лишь горячих голов.
— Я не знал.
— Теперь знаешь. Новый император пытался разобраться, но выходило лишь то, что некие тайные общества из пылких идеалистов хотели, как лучше. Тайные настолько, что о них знали все. Неудивительно! Ведь они состояли из самого общества, если можно так выразиться. Запретить их можно было с тем же успехом, как отменить саму светскую жизнь.
— Но император запретил масонов, — решил не быть совсем дураком Степан.
— Правда? И ты туда же. Надо сообщить о столь прискорбном факте батюшке, всё время забываю. Он ведь в их среде один из главных.
Степан покраснел.
— Но хорошо, что ты напомнил о вольных каменщиках. Верно, государь переволновался и запретил ложам собираться. Его смутил факт, что совершенно неясно было, как отдавались приказы к мятежу, и он подумал на масонские... мммм...
— Виды коммуникаций.
— Лучше и не скажешь. У тебя редкий дар слова, мой дорогой крепостной. Ты употребляешь слова, которые... а, неважно. Кратко — именно так Николай Павлович и решил. Первое время ему казалось, что он прав, ведь внешне всё успокоилось. До польского восстания.
— А с ним что не так? — Степан решил налить вина и себе. — Желание независимости вполне естественно для народов — как и для отдельных людей.
— Некоторые упрямцы с этим порою спорят. Не знаешь таких? Но здесь возник вопрос не о желании Польшей свобод, а об измене на самом верху империи.
— Измене?
— То, что я говорю тебе сейчас, всего лишь сказки. Не придавай им значения буквальности.
— Но…
— Хочу лишь сказать, что восстание затянулось до тех пор, пока главнокомандующий Дибич и великий князь Константин не скончались от холеры. Только и всего. Николай может быть кем угодно, но совершенно точно не дурак, поверь мне. Дважды столкнувшись в своём государстве с некой организацией — или организациями, имеющими доступ буквально везде (поляки и их сторонники показали это куда ярче декабристов), помня о странной смерти брата, предыдущего императора, и о менее странной смерти отца, он принял меры.
— А какие здесь могут быть меры? Что не можешь запретить — возглавь. Тем более весь смысл этих ваших якобы тайных обществ - в обсуждении настроений. Возможность поговорить без чинов с теми, с кем официально откровенно поговорить нельзя. Неужели государю не интересно?
— У тебя острый ум, дорогой управляющий из глухой деревни. Но запрещение масонства ставило крест на подобной мысли, пусть она и верна. Оставалось другое.
Пушкин задумался и на время погрузился в свои мысли. Степан не мешал. Ему действительно было жаль этого человека, но упускать подобного случая откровенности он не мог и потому ждал.
— Пётр Романович пишет, что в Париже сгорела опера, — вдруг сказал Пушкин.
— Опера?
— Да, не сходить тебе в неё. Пока не отстроят, во всяком случае. Долли расстроится.
— Будет вам, Александр Сергеевич, — поморщился Стёпа, — не поминайте её, пожалуйста. Верите — две недели на стакан глядеть не мог.
— Это куда лучше, чем если бы ты не мог глядеть на женщин, — серьёзно заметил Пушкин, — но каково везение Петра Романовича. Стать свидетелем трёх грандиозных пожаров за месяц. Право, даже страшно. Может, отправить его в Стамбул?
— Сильно сгорело?
— О, да. Пожар был, по его словам, на уровне. Давали «Дон Жуана». В конце всё и произошло. Когда появилась статуя Командора и призвала негодяя к раскаянию, тот дерзостно отказался. Тогда огонь охватил зал и фурии уволокли его в ад. Обычное представление — но в этот раз огонь действительно охватил зал. По выражениям Петра Романовича, сгорело всё «к чёртовой матери, не хуже, чем в Лондоне». Вот так.
— Бывают в жизни совпадения.
— Знаешь пословицу — «Держи друзей близко, а врагов ещё ближе»?
— К чему вы это, Александр Сергеевич?
— Возвращаясь к нашему разговору. Государь понял, что, если он планирует сохранить трон за династией, ему следует как-то обезопасить себя от разного рода неожиданностей.
— Разумно.
— Противно. У императора рыцарский характер. Ничего он не желал бы так сильно, как открытого боя с врагами. Увы, это невозможно.
— Но какие именно враги могут быть у царя? Чего они хотят? Разве не каждый своего — и тем мешают друг другу?
— Эх, Степан. Раз уж ты сообразил о роде моей деятельности, мог бы предположить о некотором разочаровании в природе человека с моей стороны.
— Если вы сами говорите, то, может, проясните немного? Догадки — не есть уверенность.
— А что именно ты подумал?
— Что вы разгадываете зашифрованные письма.
— Ну да. Так
