в этой глухомани. И чего они все в Голубну ночью прут, совершенно непонятно?!
Делать нечего, топаю себе и топаю и вдруг соображаю, что не по той дороге пошел. Или портвешок выветрился, или… не знаю что, только я аж остановился от удивления. Какая нелегкая, думаю, меня сюда занесла! Может, стоит вернуться, чем такого кругаля давать? Подумал и все-таки решил дальше пилить, вдруг-таки найдется добрая душа и подкинет. Да и оттопал уже прилично.
Асфальт на дороге паршивый. Колдобины, трещины, трава дикая вьется по этим трещинам. Я сперва внимания не обратил, а потом, уже утром, допер: если по трассе такое бурное движение, как трава на дороге расти может? Но в тот момент мне это странным не показалось.
Вдруг слышу в ночной тишине чью-то беседу. Двое сзади меня идут вдоль дороги и травят. О чем речь — непонятно, слов разобрать не могу. Ну, я обрадовался, попутчики, вместе приятнее топать. Остановился даже подождать. Тут как раз машина навстречу, фарами их осветила. Белесые такие фигуры, вроде из тумана, метрах в трехстах от меня. На фоне тополей, что вдоль дороги росли, их хорошо было видно. Выделялись они на фоне листвы, явственно так, четко выделялись. Листва черно-зеленая, а они белесые.
Ну, на белесость эту я внимания не обратил, ночь, свет от фар, мало ли что поблазнится. А вот рост их запомнил, по сравнению с высотой тополей. Запомнил, но тоже значения не придал. Я в тот момент точно пьяный стал. Даже хуже пьяного. Все вижу, все помню, все соображаю, а выводы делаю неправильные. Вот так, видимо, и на дорогу эту меня занесло.
Чубайс наполнил рюмки, одним глотком осушил свою, ухватил ломтик авокадо, обильно политый свежевыжатым соком лимона, и продолжил.
— Только не понравились мне попутчики. Почему, чем, объяснить не могу. Не понравились, и все. Расхотелось их дожидаться, и пошел я себе сам, только чуть быстрее, чем раньше. Иду, а они сзади переговариваются. Шуры-муры, хо-хо да хи-хи. Чуть звук голосов усиливается, то есть нагоняют они меня, так и я ходу набавляю. Прошло минут пять, как шаг мой почти бегом сменился. Спортивная ходьба, да и только!
Шурую, значит, на всю катушку, а внутри что-то шепчет: повернись, повернись еще разок. Ну и почему бы не повернуться, никто же не мешает. И вроде согласен я, и уже почти шею начинаю крутить, да что-то внутри не пускает, не дает, страшится непонятно чего. А шепот в полный голос переходит, повернись, говорит, да повернись же! Но я с четкостью необыкновенной понимаю — нельзя поворачиваться, лопни, задавись, а назад не смотри!
Тут по моей спине пот потек, ручейками натуральными, причем не от ходьбы, а от тоски какой-то необъяснимой. Холодный — точно зимой под душ залез. А внутри уже не голос, а приказ: поворачивайся немедленно, прямо сейчас.
Но я знай себе шурую, только пыль летит. Ничего перед собой не вижу, будто в туман угодил. Наворачиваю, как что есть! Вдруг по ушам криком ударило: «Стой! Руки за голову! Лицом сюда!»
Перешел я на бег и дернул что было сил. Метров сто успел отмахать, не больше, и вдруг прямо в столб влетел. А на нем знак указательный. Как прочитал я, что на знаке-то написано, так по спине вместо холодного сразу горячий пот покатился. В жар меня бросило, будто в печку залез.
— И что же ты прочитал на указателе? — не выдержал Дима, слушавший рассказ Чубайса с иронической улыбкой.
— Деревня Голубна, вот что! Я сразу часы к глазам — сколько времени прошло. Восемь минут! С момента, как на дорогу вышел, до указателя — восемь минут. Я глазам своим не поверил, думаю, указатель неправильный. Думать-то думаю, а внутри точно знаю — нет тут ошибки. Из-за этого и потом прошибло!
Пошел я дальше и скоро в деревне оказался. Вот тут меня дрожь начала бить. Не может человек за восемь минут семнадцать километров отмахать. Хоть пьяный, хоть трезвый, хоть в дурмане, хоть под наркозом. По-любому — не может.
Пришел я на квартиру еле живой от страха. И вроде ничего особенного не случилось, но заломало меня, повело, раскорячило. Хозяйка наша не ждала скорого возвращения и прибирала у нас в комнатах. Жили мы грязно, прямо скажем, так чтобы хоть какой-то порядок поддерживать, маленько башляли хозяйке, и она в наше отсутствие наводила порядок.
«Ты чего такой белый? — спрашивает. — И так рано. Приболел, поди?»
Я рассказал ей, как дело было, она на скамейку молча опустилась, руки к груди своей престарелой прижала и говорит: «Долго жить, сыночка, будешь». — «А почему вы так уверены, мамаша?» — спрашиваю. «Ежли ты от чертей усклизнул, нескоро теперь к тебе смерть подберется». — «Каких еще чертей?» — с усмешечкой спрашиваю — мол, не верю ни в чистую силу, ни в нечистую. И тут у меня перед глазами сама собой картинка недавняя поднялась. Две белесые фигуры на фоне тополей, фарами освещенные. И вот только тогда я сообразил, что ростом они были в половину тополя, то есть метров шесть, если не больше. Бухнулся на скамейку рядом с хозяйкой, ни жив ни мертв.
«Мамаша, — говорю, а слова изо рта еле лезут, — мамаша, родненькая, выпить у вас не найдется?» — «Сейчас, милай, сейчас, соколик».
Притарабанила бабуля четвертинку водки, я крышку жестяную зубами сорвал и прямо из горлышка высадил. Только зубы по стеклу постукивали.
— А может, ты ее раньше высадил? — предположил Дима. — Припомни, милай! На танцплощадке заглотил, а уже потом в дорогу собрался. Тепленький… Так чертиков и увидел.
— Иди ты! — махнул рукой Чубайс. — Бабка пустую бутылку бережно прибрала и давай рассказывать, что на этой дороге который год люди пропадают. Поэтому по ней только днем на машинах ездят и никогда не останавливаются. Ремонтные работы из-за этого не ведут, ни одного рабочего туда палкой не загонишь. Лет двадцать назад власти уперлись и подрядили бригаду армян-калымщиков асфальт поправить. Только один уцелел. Остальные пропали. Бесследно исчезли. Там вдоль дороги болото, черти в него людей заманивают и топят.
«Не может быть, мамаша, — говорю, — там же машины носятся одна за другой. То сюда, то туда, не деревенский проселок, а Калининский проспект». — «Нет там никаких машин, сынок. На эту дорогу в темноте никто не сунется. Только черти. Или такие везунчики, как ты».
— Уф, страсти какие! — воскликнула Света.
— Да, страсти, — согласился Чубайс. — Вот с тех самых пор я верю, что в мире нашем что угодно может произойти.
