скажем, сестрой Хлодара, или какой-нибудь посторонней женщиной. Или, к примеру, чтоб ему довелось купить её на рынке – размечтался Канут – освободить и жениться. Хотя – тут же охолодила его мысль – Ингрид, похоже, из таких, что благодарность не так уж легко заставит её любить. Ингрид – с характером.
В покоях их уже ждали отец и мать, и, понятно, слуги с приготовленной одеждой. До самого утра надлежало ходить в одеждах, освященных временем и традициями.
Ингрид влезла в расшитую рубашку, зашнуровала корсаж и затянула юбку – Алклета была уже наряжена и с охотой помогала дочери, хотя это могла бы делать и Эльгинн. Ещё перед отъездом хозяйка выделила горничной хорошего льняного полотна и шерсти, и девушка справилась за время путешествия – расшила рубашку так, как было принято у неё на родине. Так что теперь Эльгинн красовалась новым нарядом, и Алклета отпустила её – праздновать вместе с другими слугами.
Когда Ингрид затянула на талии кованый пояс и приспособила на место другие украшения, мать бросила ей шубу, отделанную мехом выдры – дорогим и на диво красивым.
– Мы выходим на улицу? – удивилась дочь.
– Выходим. Надевай меховые сапожки, я тебе приготовила.
Подмораживало. Влажный холодный воздух покусывал лицо и у многих заставлял слезиться глаза. Деревья и декоративные кусты парка стояли заснеженные, они белели на фоне тёмно-синего неба, хотя их почти ничто не освещало. Придворные и знатные гости императора красовались роскошными мехами, одеяния же их, как и у семьи графа Бергденского, были сшиты строго в соответствии с обычаями.
Здесь были те, кто вёл свое происхождение от кочевых племён – и мужчины, и женщины носили кожаные штаны, удобные для сидения в седле, и шерстяные рубашки (длина зависела от пола и возраста), украшенные нашитыми шнурами из конского волоса. Были потомки земледельческих племен в разнообразных крашеных тканях, расшитых… Чем только ни расшитых – и бусами, и бисером, и мелкими полудрагоценными камешками, и речным жемчугом, и лентами-косоплётками. Были люди в тканой одежде, пушистой от густо нашитого меха, и Ингрид поняла, что их предки были в первую очередь охотниками. Были те, чья одежда вообще поставила её в тупик – она не смогла определить материал. Самым последним вышел государь, закутанный в меха чёрных соболей – Ингрид уже научилась различать. Он неспешно повернулся, сделал знак рукой – и вокруг погасли все огни.
Тьма не была бессветной – снег освещал не хуже, чем полумрак перед рассветом, и Ингрид видела всё, что творилось кругом. Вперёд вышел высокий худой мужчина, одетый во что-то белое – на груди у него лежала серебряная большая пиктораль с загадочным символом – легко можно было узнать жреца той же веры, что и священнослужитель в Бергденском святилище, проводивший обряд усыновления. Он резко воздел руки к небу и принялся что-то громко возглашать – всё тот же язык, которого Ингрид не понимала без хотя бы частичного перевода, Алклета же не решалась что-либо ей подсказать. Голос у жреца оказался звучный, чистый, хоть и низковатый, но он разносился так далеко, что его слышали не только графы и бароны, но и слуги, сгрудившиеся поодаль.
Внезапно откуда-то из глубины ночного полумрака зазвучал высокий то ли женский, то ли детский голос – сперва слов было не разобрать, но потом Ингрид поняла, что это песня-обращение детей к родителям – Богам. Постепенно в кружево затейливой мелодии вплёлся ещё один голос, ещё один – и уже не меньше десятка пели о красоте мира, о своей благодарности за дарованное. Песня была так проста и вместе с тем так красива, что без труда увлекала сердца, и при была она древней, рождённой умом и талантом всех предыдущих поколений, потому столь совершенная.
То здесь, то там среди придворных находились те, кто тоже желал присоединиться к этому хору, и они начинали напевать, не слишком громко, но от души. Ингрид прислушалась – мелодия, хоть и сложная, была подчинена строгой последовательности, и, после двух повторений без труда подхватив её, она тоже запела, без слов, поскольку не знала их, но звучно, так как была уверена в себе. Раньше она здесь не пела, да ещё столько незнакомого народу вокруг, Ингрид жарко покраснела. Но никто не обращал внимания ни на достоинства её пения, ни на недостатки, и это немного успокоило.
Смолкло пение, и снова прозвучал голос жреца – он вскинул ладони над головой так, что откинулись к плечам широкие рукава, открыв тонкие, изящные, как у женщины, руки. Слова, проговариваемые чётко и звучно, были немного похожи на слова латинского языка, и Ингрид на короткий миг вообразила, что находится на странной католической службе, может быть, самых первых лет христианства. Небо наливалось густой, почти чёрной синевой, высыпали звёзды, блёклые в соседстве с взошедшей полной луной, и белоснежные силуэты заснеженных деревьев тоже казались голубоватыми.
Махнув рукавами, как странными крыльями, жрец выкрикнул что-то, и внезапно в самой середине парка вспыхнул огонь – один из приготовленных костров был зажжён в ту самую минуту, которая и была предусмотрена традицией. Это стало самым началом действа, и в следующие минуты костры стали загораться цепочкой по спирали, приближаясь всё ближе и ближе к стенам дворца.
– Слава пламени животворящему! – крикнул жрец уже вполне понятно.
– Слава пламени животворящему! – повторили за ним все присутствующие от императора до последнего слуги.
– Слава пламени животворящему, хранящему, оберегающему, дару небесному, сыну Солнца и отцу предначальному, родителю нашему! Чествуйте, чествуйте!
И все ликующе закричали, потому что обряд, от благополучного хода которого зависело общее благосостояние в будущем году, завершился должным образом. В темноте прозвучали первые аккорды танцевальной музыки – где-то там надёжно были спрятаны музыканты. Так что казалось, будто сама ночь рождает мелодию. Знатные господа вперемежку со своими слугами бросились к кострам, похватали горящие головни – и началось веселье.
По поверьям, если что и могло отогнать зло, то только огонь или искренняя радость, а в сочетании – особенно. Потому-то праздник и требовал того и другого. Во время праздников, словно возвращая ныне живущих в былые времена, ненадолго стирались грани между знатью и простолюдинами, и граф не гнушался входить в «танец круга», держа за руку служанку. Только рабы не допускались на эти общие праздники, глубокой чертой отделённые от свободных. Эта традиция тоже пришла из глубины времён, поскольку изначально рабами делали только чужаков.
Но невольники всё-таки появились чуть позже, принесли огромные подносы с лакомствами и кувшинами тёмного до
