гребешок, выбивая из зубцов застрявшую соломинку, и, размахнувшись коротко, впечатал кулак в живот Китаева. Китаев охнул, складываясь пополам, стиснул зубы от боли. Подполковник засунул гребешок в карман синих диагоналевых галифе и приказал:
– В яму его!
Голос подполковника по-прежнему был насмешливым, совсем незлым, ровным, но Китаев, оглушенный ударом, не слышал его, – он пытался вытряхнуть из ушей звон и боль.
– Сейчас, товарищ подполковник, отправлю, вот только оформлю накладную по приемке… – Старший сержант засуетился.
Заключенного Китаева оформляли как товар – по обычной снабженческой накладной. Так оформляют доски, костыли и болты для железнодорожных шпал, пропиточный креозот, обтирочный материал и щебенку, только за паклю, доски и щебенку лагерные снабжения несли материальную ответственность, а за живого зэка нет, ибо сегодня он есть, а завтра его не будет. И никто за смерть его не ответит. Даже более – за мертвого зэка вертухаю могут выдать премию – пару-тройку червонцев или даже целую простынь – сотенную бумагу с изображением Ильича: могут расщедриться, повысить звание и пришить лишнюю лычку на погоны, а за потерянную тряпку для протирки мотора дрезины либо «студебекера» эту лычку снять либо урезать зарплату наполовину – многое чего может быть…
Оформил старший сержант доставленного из Краснодара беглеца быстро – подполковник стоял над ним и смотрел, как служака заполняет графы «накладной», кивал одобрительно, и когда старший сержант закончил заполнять бумагу, взял ее в руки, пробежался по строчкам цепким взглядом и проговорил звонко:
– В яму! Чем быстрее – тем лучше!
Это действительно была яма, вырытая в «буре» – бараке усиленного режима – и залитая водой. Китаева кинули в эту яму.
Света в яме не было, только высоко вверху, под крышей «Сура», немощно помигивала тусклая электрическая лампочка мощностью ватт в двадцать пять, не больше. Слабенькие лучи ее с трудом проникали в пространство над ямой, высвечивали его немного, но вниз не пробивались – не хватало силы.
В самой яме царил мрак, который заполнили люди. Лица их разглядеть было невозможно, они растворялись в темном сумраке, растекались, сплющивались, смешивались друг с другом. Для того чтобы хоть что-то увидеть, нужно было дождаться следующего дня.
Китаева столкнули в яму ударом под лопатки. Всадившись в людское месиво, он чуть не сбил кого-то с ног, застонал от боли, пробившей его, в ответ также услышал стон. Сидели в яме, конечно же, смертники, другие люди здесь быть не могли. Лица их Китаеву не были ведомы. С другой стороны, он еще не привык к сумраку, когда привыкнет и разглядит людей, может быть, обнаружит кого-нибудь из знакомых.
Ни сидеть, ни лежать в яме, в зловонной, пахнущей мочой воде было нельзя, можно было только стоять. Стоять, прижавшись друг к другу, греться собственным дыханием, – больше согреться было нечем, – вглядываться в сумрак ямы, в лица умирающих и самому ожидать конца – это единственное, что им оставалось. А конец у всех будет непростым – мученическим.
Неожиданно одно лицо из сгрудившихся неподалеку людей показалось Китаеву знакомым. Он не выдержал и, одолевая боль, растянул растрескавшиеся, разбитые губы в улыбке: неужели это Егорунин? Земеля! Нет, не Егорунин. Лицо было белым, обвядшим, скулы выпирали двумя угловатыми костяшками, щеки ввалились двумя глубокими воронками – и похож был этот человек на Егорунина и совсем не похож.
Все-таки Егорунин это или нет?
– Егорунин? – не веря самому себе, свистящим шепотом спросил Китаев.
– Я! – нехотя шевельнулся тот, разлепил пальцами глаза, вгляделся в сумрак ямы, пытаясь разглядеть лицо спрашивавшего.
– Сашка?
– Я.
Человек, откликнувшийся на фамилию Егорунин, сделался еще меньше похож на Егорунина – старик какой-то неведомый, скелет из школьного шкафа, призрак, а не неунывающий умелец, шивший для «политиков» рукавицы, спасавший им в лютые морозы пальцы, рассказывавший о разведке и ребятах своих так интересно, что его подчиненных знал по именам весь четвертый барак. Сейчас от Егорунина осталась только тень.
По краю ямы, где было немного свободного места, с трудом раздвигая ногами воду, Китаев пробрался к Егорунину, тронул его за плечо. Егорунин, постанывая, языком выталкивая из разбитого рта кровь, вновь пальцами разлепил глаза, вгляделся в Китаева.
– Володя-я, – просипел он дыряво, с болью, губы у него задергались.
На Егорунине были только одни кальсоны, которые он сам себе когда-то и стачал, голое изодранное тело было черным от ударов – Егорунина пытали, старались как могли. Одна рука, отбитая, висела, словно плеть, правая щека была разорвана, в неровной кровоточащей дырке были видны полураскрошенные зубы… Китаев не сдержался, сглотнул гулко – во рту собралось что-то соленое, скорее всего это была кровь, – прошептал сочувственно:
– Эх, Саша… – Снова сглотнул соленый клубок, возникший во рту. – Значит, Воркуту взять не удалось.
– Нам даже не дали войти в город, задавили пушками и самолетами, уничтожили, как зверей. – В горле у Егорунина возникло простудное сипение, через мгновение сменилось вороньим клекотом, из разорванной щеки брызнула кровь.
– Хотиев жив?
– Хотиев здесь. – Егорунин отнял пальцы от левого глаза, и глаз закрылся сам по себе – похоже, был перебит какой-то нерв, нить, позволяющая глазам открываться и закрываться.
Значит, взяли и Хотиева, немногословного сочинского горца с упрямым лицом и жесткими глазами – люди с такими глазами обычно имеют дело с оружием.
– Здесь? – Китаеву показалось, что он снова получил удар кулаком под ребра, как совсем недавно от подполковника – согнулся, сквозь зубы выдавил изо рта воздух… Жаль было Хотиева.
– Ваш Перевозчиков тоже здесь, – просипел Егорунин, – говорил он с трудом. Китаев сжал зубы: было понятно, что жить земляку осталось совсем немного, но умереть своей смертью ему не дадут – расстреляют. Как расстреляют и самого Китаева.
Впрочем, к этому Китаев относился спокойно – на фронте он свыкся с мыслью, что будет убит (не сегодня, так завтра это произойдет обязательно) и к путешествию на тот свет был готов.
Сгорбившийся, измученный Хотиев стоял в углу ямы, притиснувшись спиной к влажной стенке – земляной срез был для него дополнительной подпоркой, которая не давала упасть, как не давали упасть и стоявшие по бокам от него товарищи, два человека, один справа, другой слева; казалось, что Хотиев был сломлен, раздавлен, но это было не так: глаза у него по-прежнему были жесткими, сохраняли боевой блеск.
Хотиев находился в сознании, хотя должен был давным-давно отключиться, ткнуться головой в воду, плещущуюся под ногами, и захлебнуться…
Рот у Хотиева был зашит тонкой медной проволокой – зашит, но не стянут, чтобы командир восставших мог хотя бы пить, а с другой стороны, может быть, его подпитывал лагерный «лепила» – врач, который приходил сюда с клистирной трубкой и вливал ему в задницу жидкий суп…
Хотя в задницу вряд ли – клистирная пища до желудка могла не дойти. Еду «лепила» вводил Хотиеву через что-то другое, скорее
