позволить ей и дальше ходить в школу, потом, когда он отказал, взбрыкнула, крикнула ему в лицо, что все равно будет учиться, он не имеет права не пускать ее. Никто из детей до этого не решался сказать отцу и слова поперёк. Он схватил вожжи и отходил Мань Синмей так, что на ней не осталось живого места. Две недели она пролежала в постели, пока мать мазала ее раны густой дурно пахнущей мазью, ворча и приговаривая, что Мань Синмей сама виновата, нельзя перечить отцу. Она слушала, ни слова больше не проронила, но решила, что жить так дальше не будет. Через две недели отец рявкнул, мол, хватит бездельничать, валяться, задарма есть рис, завтра же чтоб была в поле. Ночью, когда все уснули, Мань Синмей собрала свои нехитрые пожитки, залезла в отцов тайник, где тот держал скопленные деньги, и сбежала из дома. Их деревня располагалась довольно далеко от железнодорожной станции. Нужно было идти несколько десятков километров, но, несмотря на ещё незажившие ушибы и ссадины, Мань Синмей была полна решимости. Боялась ли она, что отец, обнаружив ее бегство, пуститься искать ее, чтобы вернуть домой? Нет, не боялась. Скорее он вздохнёт с облегчением. Одним прожорливым ртом меньше. Но Мань Синмей украла его сбережения. Она знала, что если, не дай бог, кто-то её узнает и вернёт в отчий дом, то тогда ей несдобровать. Поэтому она спешила. Через пару часов начало светать, а она прошла всего ничего. Ей «повезло». По дороге её нагнал какой-то дядька на подводе, запряженной мулом. Узнав, что ей нужно на железнодорожную станцию, предложил подвести, чего зря обувь топтать. Дядька был незнакомый, но ехать не идти. Мань Синмей согласилась. Проехав пару километров, Мань Синмей задремала под мерное покачивание телеги. Проснулась она от того, что дядька грубо завалил её на дно телеги, задрал платьишко и начал тыкать чем-то твёрдым между ног. Она закричала, но он тут же накрыл её рот мозолистой ладонью, зажав так сильно, что она не могла дышать. Через несколько минут всё закончилось. Он натянул полуспущенные штаны, одернул на ней платьишко и выехал на дорогу, с которой предварительно свернул в рощицу, пока она спала. Мань Синмей давясь слезами, кое-как стерла кровь с ног. Но дело сделано, а дорога до города была далекой. Доехали молча. Дядька довез её прямиком до станции и даже по доброте душевной дал в дорогу пару лепёшек.
Вот так в неполные шестнадцать лет Мань Синмей покинула отчий дом, одновременно став независимой теперь уже женщиной. Украденных у отца денег хватило на билет до Шанхая и даже ещё чуток осталось.
С тех пор у Мань Синмей семьи не было. Иногда она думала о старой хибаре с земляным полом, вечно неумытых сёстрах и братьях, об отце с продубленной кожей, в морщинах которой заскорузла многолетняя грязь; о молчаливой матери, от которой никогда не услышала ни слова любви. Она любила представлять себе вытянувшееся и злое лицо отца, когда он понял, что Мань Синмей не просто сбежала, но ещё и обчистила его. По первости, когда она уже вышла замуж, родила сына, а гостиничный бизнес начал процветать, она думала, что вернётся в родную деревню, распахнёт покосившуюся дверь в старом отцовском доме и предстанет перед ними во всем своём блеске, в дорогой одежде, с отбеленной кожей, держа на руках красивого малыша. Как бы они все разинули рты от удивления, узнав в этой богатой красавице свою непутевую Мань Синмей. Может, она бы даже выложила на стол большую пачку денег. Вот, мол, драгоценный папочка, возвращаю тебе долг сторицей. Представляла, как бы все они попадали ей в ноги, просили бы прощения, особенно папаша. Ползал бы перед ней, плакал, целовал бы ее дорогую обувь и просил простить его за побои, регулярно наносимые в детстве. Думая об этом, Мань Синмей смеялась. Однако на родину так ни разу и не съездила. Не хотелось ей признавать родство с этой голью перекатной, не хотелось, чтобы кто-то знал, из какой грязи она родилась. Не имеет она с ними ничего общего. Всё давно прошло, утекло, как вода в реке. Только до сих пор в душе осталась ненависть и злоба. Да ещё нелюбовь. Не умели её родители любить и её не научили. Вот это и осталось от них ей в наследство. Не сумела Мань Синмей полюбить ни мужа, ни сына. Хоть и не била ни разу Джейка, но считала, что раз она мать, то имеет право распоряжаться его жизнью. Ничем не отличалась она от собственного отца, который когда-то не пускал её в школу. А она, Мань Синмей не даёт сыну свободы, не хочет для него того счастья, которое он сам себе выбрал. Всё должно быть по её, даже если ей придётся хребет ему перебить или душу вынуть.
Потому и не любила Мань Синмей Праздник Весны. Однако каждый год, на второй день нового года, она отправлялась в гости к семье Ма с визитом, ведь в этот день традиционно навещали родственников и друзей. Вот и сегодня она снова собралась к ним, её самым близким друзьям. У неё был важный разговор к Лили. Ей нужно было убедить девушку и её мать сделать так, как она задумала. Господина Ма в свои планы Мань Синмей решила не посвящать. Ни к чему ему знать об их женских уловках. Все равно ничего не поймёт.
Когда закончился обед и Мань Синмей осталась наедине с Лили и ее матерью, она изложила им свой план.
— Вы с ума сошли! — смотрела на неё в недоумении Лили.
— Следи за языком, Лили, — отчитала её Сяолинь. — Ты уверена, что мы должны пойти на это? — эти слова она адресовала Мань Синмей.
— Не была бы уверена, не стала бы все это затевать.
— Я не хочу начинать свою семейную жизнь с Джейком с обмана, — продолжала протестовать Лили.
Она хоть и мечтала заполучить Джейка в своё вечное пользование, но по натуре была человеком не коварным и простым.
— Никто и не просит тебя обманывать Джейка, дорогая. Но мой сын увлёкся. Увлёкся особой, совершенно меня не устраивающей. К сожалению, сейчас он в таком настроении, что я совсем не могу на него влиять. Скорее всего, если я продолжу давить, то он всё сделает мне назло. А нам это не нужно, ведь так?
Лили и ее мать синхронно кивнули.
— Все, что я
