на границе света и тьмы шевелилось, злобно сопело и даже позвякивало железом, что-то большое и опасное. На несколько секунд, тот, кто живет в темноте, подошел совсем близко и из круга черноты показались носки огромных кирзовых сапог, чуть ли не сорок седьмого размера.
— Там кто стоит? — Сергей даже переставил стул, чтобы видеть вход в кабинет.
— Это папа той девочки стоит, которую ты избил, снял сапоги и шапку и бросил в снегу замерзать…
— Я никого не…
— Сергей, я тебе сказал, мне твои слова неинтересны. Я знаю, как оно там было, а теперь и он знает…- я кивнул в сторону коридора: — Я сейчас тебя выведу из райотдела, и ты с папой Софии, ту девочку Софией зовут, так вот, ты с папой Софии прогуляешься немного, и вы поговорите. Если твой отец не смог объяснить, что девочек бить нехорошо, то папа Софии тебе это вобьет на всю оставшуюся жизнь, сколько там у тебя ее осталось. Ты же понимаешь, тот, кто бьет девочек, оттого, что они очень похожи на тех, за которыми ты несколько лет бегал в школе, но она тебе не дала, он человеком считаться не может. Ты несколько недель назад незнакомую девчонку из-за шапки искалечил, сегодня еще с кого-то шапку снял… А, потому как ты смело себя ведешь, то я понимаю, ты опять человеку голову пробил и поэтому считаешь, что заявления на тебя не будет? Ну, и как тебя на улицу выпускать, к нормальным людям?
— Я никого…
— Да пошел ты в… — я вскочил, но сразу после этого сел, успокоившись, а в темноте кто-то пошел на выход, постепенно удаляясь, причем вновь, к моему удивлению, по темной лестнице он поднялся очень быстро.
— На подписывай протокол и будем с тобой прощаться. Я тебя на крыльцо выведу и вернусь сюда, а ты уйдешь из райотдела, и что с тобой дальше произойдет, мне совсем неинтересно. Давай, поднимайся.
По длинному коридора отдела милиции Сергей Кривошеев шел по прямому, как взлетная полоса аэродрома, коридору, очень медленно, совсем не как человек, которому до свободы остается всего несколько шагов. Через стекло входных дверей была видна, качающаяся на проводе яркая лампа, мимо которой пролетали сверкающие на свету, снежинки. Метров за двадцать до выхода, внезапно, лампа, висящая на крыльцом Дорожного РОВД, с громким хлопком лопнула и крыльцо погрузилось в темноту. Сергей дернулся и сбился в шага.
— Иди давай…- я, нетерпеливо, подтолкнул его вперед.
Из-за стекла дежурки выглядывал, заспанный помощник дежурного по РОВД, очевидно, проснувшийся от хлопка лопнувшей лампочки.
— Что, лампа перегорела? — я остановился напротив: — У меня сегодня, в подвале, тоже все лампы погасли, чуть ноги не сломал на лестнице. Этого выпиши из журнала задержанных, я его на завтра явкой обязал. Кривошеев его фамилия.
Я обернулся к Сергею, который, не отрываясь, смотрел в темноту ночи, начинавшуюся сразу за дверью в РОВД. Высокий забор стройки, начинавшейся в десяти метах от нашего крыльца, закрывал вид ряда высотных зданий, уходивших вдоль улицы Дрейфующих на льдине, казалось отрезал здание РОВД от центра большого Города. Я на мгновение замер от мысли, что не знаю ни одного жильца, проживающего в этом здании, да и не видел их, практически, никогда. Двор дома представлял унылое зрелище, из кривых стволов вездесущих тополей, пары ржавых качелей и кучи шлака у дверей заброшенной кочегарки. Всю эту картину ограждал серый забор, установленный когда-то строителями метро, но так ими и забытый, хотя строительство закончилось лет пять назад…
На крыльце РОВД мелькнула чья-то тень, и я подтолкнул замершего Кривошеева в сторону двери:
— Давай, иди, тебя ждут.
Сергей сделал шаг вперед, после чего остановился, и, навалившись на массивную ручку двери. Затравленной обернулся на меня:
— Стопе, начальник, нам поговорить надо…
— Не, о чем, нам с тобой разговаривать, иди давай, мне двери закрыть надо…- я показал на металлическую скобу, что лежала в углу.
— Погоди, начальник, я за грабеж хочу рассказать, когда я шапку ту снял, я вспомнил, что это я был…
— Так иди, папаше той девочке и расскажешь, он тебе грехи твои и отпустит. — я попытался впихнуть гражданина Кривошеева на свободу, но он, буквально повис на дверях, на давая их раскрыть.
— Ты что, думаешь я тебя не выпихну? — я шагнул назад, чтобы взять разбег.
— Дядя Паша, ну не надо этого делать, ты же человек! — взвыл Сергей, которого мое настойчивое желание выпихнуть его на улицы, пугало больше, чем ночная тьма за толстым стеклом входной двери: — Я сказал, что все расскажу, значит расскажу…
Семь явок с повинной Сергей Кривошеев написал тут-же, на маленьком столике у входа в РОВД, где постовые обычно оформляют доставленных алкашей и прочих мелких дебоширов.
Периодически, входная дверь, очевидно, под порывами ветра, начинала приоткрываться, издавая протяжный скрип, отчего пишущий свои признания Сергей резко и испуганно оборачивался, а потом еще несколько секунд не мог вернуться к своим воспоминанием. В камеру он вошел с нескрываемым облегчением, а я, заставив борющегося со сном помощника дежурного, зарегистрировать все семь явок с повинной в книге учета преступлений, вышел на улицу, потянулся, переполняемый восторгом охотника, загнавшего в ловушку опасного зверя и двинулся к припаркованной в стороне «Ниве».
Двери машины были заперты изнутри, и мне пришлось стучать костяшками по стеклу, пока на пассажирском сидении не встрепенулась чья-то огромная туша.
Дима Ломов в старом крытом полушубке, натянутом поверх фуфайки и огромных сапогах сорок седьмого размера, в темноте производил устрашающее впечатление, которого так не хватала Сереже Кривошееву, чтобы сделать выбор, между признанием в грабежах, последствия которого были, по его понятиям, не такими однозначными и коротким разговором с огромным папой искалеченной девочки, последствия которого вызывал у Сергея приступ паники и спазмы по всему телу.
— Ну что, как дела? — мой товарищ сладко зевнул, прикрыв ром огромной ладонью.
— Все ОК, семь явок по грабежам дал. Я тебя тоже в раскрытие запишу.
— Пошути мне еще…- несколько обижено буркнул мой бывший
