мой участок. И ход тут тихий. Я мастером тут.
Она усомнилась, но звякнула ключом в кармане.
— Много вас тут таких «мастеров». — Гордо пошла открывать.
Дверь распахнулась, грохнуло подножье.
— Живей только, мастер!
Бориса Ивановича хлестнул ветер, шум колес. Он снял шляпу, спустился на ступеньки.
Поезд шел медленно, но стена леса, кустарник и близкая кочковатая земля слились в сплошную темную полосу. Борис Иванович выплюнул папироску и, приподняв чемодан, прыгнул вперед.
— Счастливо!!! — понесся вдаль голос проводницы.
Он не устоял, как бывало прежде, неловко повалился на чемодан, на шляпу. Чертыхаясь, поднялся, отряхнулся и, нахлобучив шляпу, выбрался наконец на опустевшее полотно.
Место было до того прежнее, до того знакомое, будто и не прошло этих двух с лишним лет.
Он прикинул, что до поста идти еще с километр, и, довольный, зашагал вслед за ушедшим поездом.
Охваченный тишиной, он мерно шел по шпалам, как ходил здесь когда-то. Шаркали полы плаща, от леса тянуло сыростью, вокруг стояло ночное безмолвие. Но почему-то душевный покой исчезал с каждым шагом. Ведь вроде только смеялся, а поди ж ты, какая-то робость наваливалась. Робел он первой встречи. И наверно, все потому, что не любил слез. Борису Ивановичу представилась его жена Сима, вся в слезах, и ревущий сынишка в кроватке. И сразу так кисло стало, так жалостно, хоть плачь. И себя ему стало жаль, и их, конечно. Ведь когда ушел — не жалел, и потом вспоминал не часто, а теперь, поди ж ты, аж грудь теснит от жалости. Все же своя, жена все же. И он подумал, что она, бедная, тосковала по нему эти годы и, конечно, плакала по ночам. (Это горячило, радовало его воображение.) И сейчас она, ясно уж, кинется и заплачет у него на груди. А может, и не кинется, может, постесняется, отвернется. Приткнется у печки, это тоже на нее похоже, тихо всхлипнет от долгого ожидания и радости… Нет, не любит он бабьих слез. Не знаешь, то ли пожалеть, то ли прикрикнуть.
За полотном у темного леса проступила копна свежего сена. На глаз — плотная, ладная. Он вспомнил, что никогда не любил косить и стога не умел ставить. Отец был жив — он ставил, потом мать или Сима… А копешка эта была совсем свежая, дней пять как поставлена, ну, неделю. И он зашагал быстрее, прикидывая, что бы такое доброе, успокоительное сказать, как бы подарки отдать и ей, и пацану, и матери. Про мать он вообще как-то не вспоминал, и не то чтобы забыл — нет, просто как-то не думал о ней в отдельности. В его сознании мать существовала вообще, как постоянная вещь в доме. А забыть он ее не забыл. Когда набирал подарки в Перми в универмаге, он даже купил ей платок. У нее манера такая была — платки на плечи накидывать. Зимой вязаные, узлом назад, сама их вязала, а летом бумажные, в серую клетку. Вот и он увидел такой клетчатый на прилавке и взял.
Борис Иванович по шпалам подходил все ближе к дому. Главное, решил он, не суетиться. А плакать будет, упрекать — промолчать, характер свой придержать. Потом, потом все уладится, устроится, все в свою колею войдет. Он, конечно, опять в мастера пойдет. Тут лучше ничего не придумаешь. Карпов, начальник, ему знакомый, по дружбе сразу возьмет. Конечно, сотня — не деньги, тут тебе не на лесосплаве, зато здесь — дома и все свое. Правда, без мужика за два-то года небось все развалилось. Придется налаживать. Зато деньжат пока хватит. Привез, слава богу, и аккредитивы, и так, Серафима, поди, отродясь таких денег не видела. Ясно, рада будет. Чего там обходчица получает, костыли подбивать — много не заработаешь. А тут вдруг на́ тебе, как с неба, прямо сберкасса. И Борис Иванович представил ее смятенье и радость и даже усмехнулся от удовольствия. Вот так-то. Вот так-то оно и пойдет все на лад.
Так мысленно он пережил и первую встречу, и первые трудности и успокоился помаленьку. А ночь прояснилась, синела, оседал, таял туман, и вверху расступался звездный, умытый простор. И эту ясную сонную тишь нарушал только хруст гравия под ногами.
Борис Иванович машинально оглядывал путь. Это был их участок. Когда-то — его отца, потом его, теперь — Симы. Полотно было ухожено, окошено, костыли подбиты, пунктиром бежали белые камешки. И все аккуратненько, чисто, как бывало в избе. И вдруг мелькнуло: а ведь он может встретить ее вот сейчас, на путях, с фонарем в руке. И растерялся в испуге. Сразу рухнула так хорошо задуманная встреча. Взглянул на часы — нет, отлегло, отхлынуло. Не время еще для обхода. Рано еще, вернее, еще поздно, темно для обхода. И заспешил скорее, злясь на себя за этот дурной испуг. Как не мужик вроде.
Бориса Ивановича обступали запахи близкой тайги, свежих папоротников, буреломов. За полотном неясно темнели прогалины в стене тяжелого хвойного леса. И он опять успокоился, вспоминал об охоте. Любил когда-то побаловаться. С удовольствием вспомнил о своем ружье, которое вот уже два года не брал в руки, забыл второпях, когда уходил. А впрочем, он много чего тогда не взял. Все ей оставил. Не то что другие мужики, миски-ложки делят. Он — нет, не дорожил он ни тряпьем, ни хозяйством, ничем. Вот и сейчас, когда уходил от Татьяны, тоже ничего не взял. Так, кое-что из шмоток. Сапоги да брюки. «Спидолу» даже не взял. А ведь вполне мог поместить в чемодан. А зачем? Он не жмот. Пусть пользуется, пусть музыку слушает и худо не вспоминает. Все же хорошая баба была. Хоть и разведенка, и дочь где-то в Ростове у матери, а хорошая. Обижаться не приходится. И ее обижать не стоило. Он и ушел-то днем, пока она на работе была, чтоб сборов его не видела, чтоб не переживала. Надо же все по-доброму делать. И билет на пароход он взял загодя. Сутки в сапоге держал. Да, хорошая баба была, ядреная, но крутая.
Пока на автобусе до пристани ехал, все чемодан под сиденье прятал, чтоб знакомый кто не попался. Потом сидел у реки за бочками, парохода ждал и все на откос выглядывал, нервничал. Вдруг узнает, кинется догонять. На шее повиснет. И вернет ведь, вернет. Эта баба такая. Это тебе не Сима. Борис Иванович вздохнул, перехватил чемодан.
А не продала ли Симка ружье? Не должна вроде. Знает же, как он любит охоту. Нет, не должна. Она вообще к
