33Америка идет к войне
«М-энд-М» в ярости. Это приятно.
Из дневника. 17 октября 1992 года
В пятом часу утра президент покинул Пентагон. Он попросил охрану не включать сирены, чтобы не тревожить сон вашингтонцев. Потомак был красив и спокоен в лунном свете. Президент молчал всю дорогу, и только когда мы подъехали к Южному входу, спросил:
– Хотите выпить?
Когда он налил в два стакана по изрядной порции бурбона, я стал было отказываться, но, поняв, что ему нужна компания, послушно выпил свой виски. Должен признаться, он был вполне приличным. Мы сидели в Овальном кабинете, погруженном во тьму, не включив ни одной лампы.
– Отсюда красивый вид, – наконец сказал президент, глядя вниз на фонтан. – Мне будет его не хватать.
Я попытался возразить, мол, это еще не конец и не надо себя хоронить раньше времени.
– Нет, – произнес он. – Срок моей аренды истек.
Мы оба смотрели в окно.
– Еще несколько часов назад я мог претендовать на то, на что претендовали не многие президенты.
– Вы старались спасти человеческие жизни, – сказал я.
– Интересно, как чувствовали себя другие? Кеннеди, Джонсон, Никсон?
– Полагаю, хуже.
– Смерть миллионов – статистика. Покажите мне смерть одного человека – вот где трагедия.
Я задумался.
– Неплохо сказано. Мы могли бы это использовать.
Он улыбнулся.
– Не думаю.
– Почему?
– Слишком прогрессивно. Знаете, я ведь в самом деле думаю, что был прогрессивным президентом. Но это еще не повод цитировать Ленина.
– А-а, – протянул я. – Боюсь, вы правы.
Он подмигнул мне.
– По крайней мере, до четвертого ноября.
Опять я спал на кушетке. В половине седьмого утра приехала миссис Метц и привезла мне чистую одежду. Стоит немного выпить, и наутро черт знает что во рту. У меня было ощущение, будто я жевал ношеную стельку.
К четверти восьмого телефон у меня уже звонил, не переставая. В основном меня домогались сотрудники Белого дома, которые считали себя более высокопоставленными, чем были на самом деле. Им требовалось знать, почему их не поставили в известность насчет спасательных операций. Некоторым уже пришлось отвечать на вопросы журналистов, и им, очевидно, было нелегко притворяться осведомленными. Я же всем говорил, что сообщу об операциях на нашем совещании в восемь часов, которое обычно проводил в Рузвельтовском кабинете.
Позвонил посол Крыткин, в полной ярости из-за «военных действий», и так далее и так далее. Я почти не слушал его. В конце концов, его монолог едва не усыпил меня, и я прервал его, сказав: «Ох, да засунь ты это в свой самовар, старый мошенник». Мне уже было наплевать на все.
Я ждал, что он выругает меня по-русски, а вместо этого он расхохотался. Причем расхохотался от души, громко. Ничего приятного в его смехе не было.
– Герберт, у вас получился отличный маневр с лимузином, – сказал он, отдышавшись.
– Я был уверен, Василий, что вам понравится. Собственно, президент забыл «ядерный» код, и мы не могли сбросить бомбу на вашу страну. Пришлось послать шофера. Но когда он вернулся в Пентагон, было уже слишком поздно. Президент устал. Однако мы собираемся сделать это сегодня. Не хотите посмотреть? Мы пускаем зрителей, но не слишком много.
Послу это понравилось.
– А вы умеете шутить! – хмыкнул он. – Не хуже Рейгана!
Потом Крыткин сказал, что ему необходимо поговорить с президентом, и я ответил, что у него будет десять минут, если он приедет в одиннадцать часов.
В девять часов мне позвонил Марвин с борта «Эйзенхауэра». Этот тоже был в ярости. Несколько раз повторил, что все утро не может дозвониться до президента. Ему, мол, невтерпеж вернуться в Вашингтон. Более того, он считал «удобным», если вертолет доставит его с базы в Эндрюсе прямо на Южную лужайку, где его особу будет встречать лично президент. Я получил огромное удовольствие, когда сообщил, что перезвоню ему по этому поводу.
– Кто все это придумал? – сердито спросил Марвин.
– Вряд ли, Марвин, вам придется благодарить слишком много народа, – зевнув, ответил я. – Если честно, у нас не было консенсуса насчет того, надо ли вас спасать.
– Меня не требовалось спасать!
– Правильно. Я уверен, вы все держали под контролем.
– Я вел переговоры.
– Да, конечно. Честные, вежливые, конструктивные…
– Мне нужно поговорить с президентом.
– Знаете ли, Марвин, он страшно занят, улаживая последствия вашего дипломатического триумфа на Бермудах. Приходится кое-что подправлять, ведь он ни в коем случае не желает, чтобы какая-нибудь нелепость помешала вам получить Нобелевскую премию.
– Но, Герб, мне все же надо кое о чем переговорить с ним.
– Конечно-конечно. Однако вам пришлось пройти через суровые испытания, и теперь военные врачи немного понаблюдают за вами.
– Я прекрасно себя чувствую!
– Ничего не могу поделать. Таков вердикт врачей. В любом случае, морской воздух вам не помешает.
– Морской воздух? Вы бросаете меня тут?
– Марвин, до свидания.
– Вы не понимаете. Я не люблю корабли, у меня морская болезнь. Один раз меня стошнило, даже когда я катался на лодке в Центральном парке.
– Марвин, до свидания.
– Герб!
День продолжался. Иногда медицина бывает на редкость полезной.
Что касается брата президента, то с корабля сообщили: он сидит, поджав, как положено, под себя ноги, и медитирует. За ним также установили надзор, осуществляемый надежным старшиной по фамилии Коллинз.
Я решил, что Дэну тоже не помешает некоторое время подышать морским воздухом. Фили и я работали над заявлением, в котором нам предстояло информировать прессу о «травмах», полученных Марвином и Дэном в ходе проведения спасательной операции.
Василий приехал в Белый дом ровно в одиннадцать. Когда я провожал его к президенту, он по-свойски ткнул меня в бок – бедные мои ребра!
Президент приветствовал его улыбкой и, едва мы уселись, спросил, обратившись к нему:
– Василий, давайте сегодня нарушим скучную процедуру, а? Что я могу для вас сделать?
Этим он мгновенно сбил Василия с толка, так как тот был большим приверженцем протокола. Немного оправившись от изумления, Василий объявил, что Советский Союз в будущем «со всей серьезностью отнесется» к каким бы то ни было военным операциям на Бермудских островах.
Президент внимательно выслушал его.
