Вполне понятно, писал Профессор, что все эти проекты были неосуществимы. Они представляли собой идеал, а идеал – статику абсолютного счастья – невозможно воплотить в изменчивой и спонтанной реальности. При проекции на нее идеал искажается. И тем не менее эти модели имели важное психотерапевтическое значение: они рождали надежду. Мир мог быть плох, он мог быть ужасен, он мог быть трагичен, полон несчастий и тьмы, но где-то там, за линией горизонта, существует светлое будущее, которого мы в конце концов сумеем достичь. Вера в это поддерживала целые поколения. И вдруг все закончилось. Последнюю утопию (образ позитивного будущего), которая имела общественный резонанс, создал американский философ Эдвард Беллами в 1887 году. В романе «Взгляд в прошлое» он описал мир 2000 года, предсказав в числе прочего кредитные карточки и супермаркеты. Роман имел колоссальный успех на Западе, хотя в России почему-то остался практически неизвестен. И вот тут словно была подведена мировоззренческая черта. Фактически за сто тридцать лет, прошедших с публикации романа Беллами, в литературе появились лишь два привлекательных образа будущего: «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова и «Мир Полдня», созданный Аркадием и Борисом Стругацкими. Оба, заметим, возникли в СССР, в короткий период «оттепели», когда после смерти Сталина и начала хрущевских реформ казалось, что советский социализм обретает второе дыхание.
Профессор делал вывод, что это тревожный признак: за целый век, за сто тридцать лет, европейской культурой были созданы всего две утопии. А если точнее, то даже одна, поскольку будущее в «Туманности Андромеды» очень условное, у него нет сцепления с нашей реальностью. Зато более чем на целый век в литературе, обращенной к будущему, воцарилась антиутопия. Авторы как будто начали соревноваться между собой: кто ярче опишет неизбежную смерть человечества, кто сумеет создать самую впечатляющую картину распада и гибели нашей цивилизации.
Это было вполне естественно, считал Профессор. После двух мировых войн двадцатого века, где достижения науки и техники использовались для того, чтобы уничтожить как можно больше людей, будущее перестало быть сияющим горизонтом. Она стало мрачным. Оно стало пугающим. Оно превратилось в хищного монстра, пожирающего настоящее. Особенно хорошо это заметно сейчас. В современной фантастике, как западной, так и российской, будущее – это либо глобальная катастрофа, постапокалипсис, как определяется сейчас этот жанр, либо это миры до такой степени темные и жестокие, что жить в них совершенно не хочется. И если фантастика, которая в силу своей лабильности всегда очень чутко реагирует на запросы времени, не видит позитивного будущего, то это значит, что такого будущего у нас просто нет.
– Можно предложить два объяснения, – говорит Агата. – Профессор почему-то не стал их формулировать, зря: они так и напрашиваются. Либо в нынешней ситуации, в той реальности, которая сложилась к настоящему времени, позитивная версия будущего отсутствует вообще – и наши трансцензусы, наши инсайты, наши хаотические прозрения раз за разом подтверждают данный печальный факт. Либо в группе, ограниченной малой выборкой, – а сколько нас, всего два десятка, – нет таких визионеров, достаточно сильных, которые были бы способны обнаружить ее.
Она поворачивается к Дагу и смотрит в упор.
– Что ты думаешь? Какая гипотеза кажется тебе более правдоподобной?
Даг пытается над этим задуматься, тут же спотыкается о какую-то кочку, чуть было не летит носом вперед и удерживается на ногах лишь потому, что Агата ловко подхватывает его под руку. Это прикосновение обжигает. У него накатами волн начинает шуршать кровь в ушах. Плохо то, что Агата старше его лет на пять, а если сравнивать по образованию и уму, то, наверное, и на все десять. Кто он рядом с ней – мальчик, подросток, который безнадежно таращится на нее и от смущения едва ворочает языком.
– Не знаю… – бормочет он. – Наверное… мне кажется… что второе…
– Правильно, – говорит Агата. – Эффективность проекта можно поднять за счет обновления реципиентов. Не зря же мы целыми днями обшариваем интернет в поисках новых кандидатур. И скольких к настоящему времени удалось найти? Спроси у координатора, у Анчутки…
Ничего спрашивать Дагу не нужно. Он и без того знает, что из пятнадцати человек, с трудом раскопанных лично им в завалах всякого трэша, ни один не был зафиксирован Гремлиным как настоящий визионер. Поиск – трудоемкая и утомительная работа, четких критериев не существует, все основано на интуиции. Многие, например, предсказывали в свое время победу Трампа на президентских выборах в США, но это же не трансцензусы, обычная прогностическая аналитика: отсутствовали картинка, фактура, подлинный образ будущего… Всплыло, правда, несколько сомнительных случаев, и если бы можно было напрямую связаться с найденными людьми, если бы удалось чуть-чуть их расспросить… Но ведь нельзя. Входящий трафик во Флигеле не ограничен ничем, хоть целыми днями смотри порнуху или боевики, но исходящий полностью заблокирован; невозможно отправить почту, невозможно зарегистрироваться в соцсетях, невозможно оставить где-нибудь свой комментарий. Секретность, черт бы ее побрал!
Агата между тем, порывисто глотнув воздух, объясняет ему, что он попал уже во второе поколение визионеров. А из первого поколения осталась только она, Агата… Первая смена, пробная, очень маленькая, семь человек, уперлась в тот же тупик: все трансцензусы представляли собой негативные версии будущего. Нет, конечно, были и отдельные достижения. Чага, как ты знаешь, увидел пандемию коронавируса, даже название его сумел как-то считать: ковид-девятнадцать. Тогда, между прочим, в проект пошли настоящие деньги. Или был еще показательный случай: Тортилла, бодренькая такая старушка, ее уже нет в живых, предрекла внезапное размножение муравьев, пожирающих пластик, в частности – изоляцию проводов. Помнишь, быть может, полгода назад произошел крупный сбой на сиреневой ветке метро? На трое суток перекрывали входы, якобы образовалась трещина в перекрытиях потолка? На самом деле – закачивали туда дезинфицирующий спрей… Или трансцензус Яннера: нам грозит эпидемия еще одного смертельно опасного вируса, от которой, вероятно, вымрет большая часть человечества. Кстати, это наиболее подробный трансцензус: дано описание интерната, где живет и учится реципиент, структуры тамошнего общества, некоторых генетических операций… Жаль, нет у него привязки по времени. Это обрушится на нас через пять лет или через пятьдесят?… В общем, достижения имеются, а привлекательной версии будущего никак не найти. И та же закономерность: способность к повторному видению резко падает. Такое ощущение, что большая часть визионеров способна воспринимать лишь одну строго фиксированную картинку…
– Куда ж она делась, эта первая смена? – чужим голосом спрашивает Даг.
И тут же понимает, что он не хочет слышать ответ. Не хочет, не желает этого знать. Агата, тем не менее, отвечает, что реципиенты из первой смены много экспериментировали – и с галлюциногенами всякими, и с психомодуляторами, и с разными методиками религиозного трансцендирования.
– Ты про «Иисусову молитву» у исихастов читал?
– Что-то припоминаю…
