подхватил добычу и направился домой.
И никаких тайных свиданий, никакой беготни, запаленного дыхания и скрытых от глаз троп — все на виду.
— Может, задержать его? — предложил Галахов. — Все-таки браконьер.
Ежась от сырости, заползающей за воротник космического скафандра, Крутов вспомнил, что механик покупал лицензии на красную рыбу, две штуки. Месяц назад это было. Снегирев платил по два с полтиной за голову. Лицензия на чавычу стоит три рубля, раньше стоила пять — чавыча отметалась и обратилась уже в гниль, остро воняющую на речках, а на «другую рыбу» — есть такая графа «другая рыба» — лицензия стоит два с полтиной. Кижуч подходит под «другую рыбу». Как и горбуша, кета, красница — все это «другая рыба». Снегирев покупал два разрешения на «другую рыбу». На гольца лицензии не надо, гольца, как злобного хищника, бьют сколько хочешь без лицензии. Крутов отрицательно мотнул головой:
— Пусть идет! — поймав укоризненный галаховский взгляд, хотел пояснить Галахову, почему отпускает «рационализатора и изобретателя», но в мозгу возник вялый, словно бы задавленный дождевым шелестом протест, и Крутов смолчал…
— Значит, Кулибин в порядке, а вы не очень, — улыбнулся Балакирев, — и чего так?
— Прогулялся Кулибин до речки, взял пару рыб на уху и вернулся назад, — ответил Крутов, подумал, что из кижучьих голов да хвостов с плавниками уха самый раз, если ее делает умелец, то с ложкой язык можно проглотить. Снегирев решил побаловаться вкуснятиной, подкормить себя. — Уже небось таганок на огонь поставил. Чист изобретатель. Как слеза.
Галахов поскреб щетину, оглянулся:
— Слушай, Петрович, тебе б неплохо в служебном помещении завести умывальник и это самое… — прошелся ногтями по щеке, щетина допекала его, лишала некой внутренней уверенности, что ли, спокойствия, — мыло для друзей и коллег. И, естественно, бритву, а?
— Если с женой поссоришься и ко мне, голубь, примчишься, я тебя не тут приму, — шевельнулся Балакирев на холодном стуле, — я тебе хату свою отдам, всю, вместе с кухней и горницей. Ежели ты будешь прав, а жена не права и надежд на мир не станет ни одной — вообще дом тебе оставлю, сам вместе с Клавдией Федоровной в сарай переселюсь, ежели ты будешь не прав и тебе надо будет возвращаться домой, накормлю, бритву побриться дам, коли захочешь, то и сам побрею — и отправлю до родных стен. Но тут, извини, для макияжа ничего не держу, нарушители у меня без макияжа обходятся, — Балакирев придвинул к себе листок с «геометрией». — Иди-ка, друг Галахов, ко мне домой, Клавдия Федоровна тебя примет и все, что надо, даст.
— Ладно, продержусь, — Галахов перестал скоблить ногтем щеку, его словно бы что-то приободрило. Может, дождь скорость начал сбавлять? Утихает или нет?
Балакирев прислушался — нет, показалось. Отвернулся от Галахова, «геометрия» была дороже, а Галахов глянул на него, оценил и странные слова произнес:
— Кушайте на здоровье!
— О чем это ты?
— Это я рационализатору — кушайте на здоровье! Ушица жирна, навариста, мелкий сальный бус во вьюшке плавает — вкусно! Когда рука носит ложку ко рту — тоже хорошо: это простое движение развивает мышцы руки, укрепляет бицепсы и трицепсы! О-эх! — невольно потянулся Галахов, не замечая недоуменного взгляда майора Серебрякова, прибывшего сегодня в поселок из областного управления. — Ушицы бы! Черпачков пять!
— Хорошо, что рационализатор домой вернулся, — сказал Балакирев. — Я в нем не сомневался. Если и грешит Снегирев, то в таких пределах, что поймать его невозможно.
— Пусть спокойно ест свою уху!
Проработка насчет красавца в клубном пиджаке тоже пока ничего не дала — фамилию его Балакирев вспомнил, и концы нашли, но увы — пусто. Ни подпольного склада с икрой, ни подмены красной снеди землей, ни пустой тары, ни закатных машинок — ничего.
Тогда почему же был убит этот человек? И за что был уничтожен Лескин? Какая связь между ними?
Тревожно и печально жилось в поселке.
Едва кончился дождь — а может, он и не кончился, просто небо перестало трясти, поток иссяк, что-то там заклинило, пробкой забило выход, сделалось светлее — в воздух подняли вертолет.
Пошли колесами в обгиб сопок, низко, чуть не задевая за деревья — только так можно было что-то разглядеть в мокрой задымленной земле: а вдруг свежее пепелище, вдруг человек или отяжелевшая от влаги палатка? Вдруг след какой-нибудь, щель или нора, землянка, блиндаж, дот, который когда-то против возможных японских провокаций поставили, иль что-нибудь еще — неведомое или ведомое? Тут всякая малость может дать нить.
Когда Балакирев думал, ему становилось легче, лицо теряло пороховую законченность, светлело — пропадал мрак с кожи, щеки выполаскивались, свежели, и глаза свежели, он вспоминал, каким был его подопечный поселок до этих страшных дел. Воздух тогда пахнул по-иному: свежей рыбой, папоротником, травой, грибами, чем-то щекотным, ласковым, молодыми оленятами, что ли, и земля была иной, она уж точно пахла «пыжиком», и вода была другой, и небо, и голова была не так тяжела — кренится, бестолковка, сама по себе на грудь падает.
Участок балакиревский был показательный: ни убийств, ни драк, ни воровства, ни пожаров, имелись, правда, вопросы по части браконьерства, но на Камчатке эта штука пока неистребима, браконьерское племя крепнет, против него надо армию пускать, когда войска решат свои задачи и освободятся, тем и займутся — а тут вдруг убийство! Одно, другое. И почерк такой, что даже ребенок не будет сомневаться — один и тот же человек выполнил. Зажимал Балакирев костлявыми коленями костлявые руки и давил, давил, словно бы пальцы хотел себе отдавить, либо занимался «геометрией». От жизни такой износишься в два приема, пойдешь седым крапом, состаришься, занеможешь: утром на работу молодым ковалем выскочишь, со звоном прошлепаешь по тропке, разбрызгивая в разные стороны комарье, а к вечеру уже глядь — «дедушка русской авиации», которого по мослам, да по суставам надо собирать, монтировать, как иной самолет в мастерской.
Спасибо Клавдии Федоровне, она еще не сдает — сама держится и Балакирева старается поддержать. А вчера вечером — смешно сказать! — пришел Балакирев домой, сели они друг против дружки, свечу зажгли, поскольку живой огонь ласков, тянет к себе, никак не сравнить его с огнем электрическим, зашторили поплотнее окна, чтоб Рекс с Белкой не видели их, и запели вдвоем. Разные песни выводили — и «Синенький скромный платочек», и «В далекий край товарищ улетает», и «Прощай, любимый город, уходим завтра в море» — в общем, то, что дорого и Балакиреву, и Клавдии Федоровне, что отзывается в груди далеким тревожным эхом — а как иначе может отзываться молодость?
Прошла молодость, остался только отзвук, теплая печаль, вызывающая невольное щемление,
