Я смотрю на него с усмешкой. Мне его не жаль.
– Угу. Может, мы еще купим парные пижамы и будем кормить друг друга мороженым с ложки? Смотреть «Нетфликс» в обнимку, придумаем друг другу милые прозвища? Ливень, это просто грустно и убого – быть человеком. Все эти истории с чашкой шоколада и теплым пледом, все эти ваши «простые радости», высокая философия счастья – это просто жалкие попытки выжить в серости. Доказать себе и окружающим, что в твоей жизни есть что-то хорошее, что ты просветленный буддийский монах, а не посредственность, которая никогда не сделает ничего значительного, будет так и крутиться изо дня в день, как хомячок в колесе, просто чтобы обеспечить себя самым необходимым. И – о чудо! – случилась любовь, кто-то хочет меня не только трахать, но и ходить со мной в супермаркет за продуктами по акции, икеевскую мебель собирать. Какая милая картинка! Смотрите все: у меня есть бойфренд, цветной пледик, сшитый детьми в Бангладеш, и ведро растворимого какао. Моя жизнь состоялась!
Я говорю все громче, Ливень не перебивает, только сжимает кулаки, и у него снова взгляд приговоренного к смерти – и на этот раз казнь состоялась. Дискорды вымещают свой гнев на окружающих, лампириды – на себе. Он любит меня и не может ранить, поэтому страдает сам. А мне плевать.
– Радоваться простым вещам не значит быть посредственностью, – отвечает он спокойно и уверенно, но голос его все равно дрожит. – Это значит быть благодарным за то, что есть. А не стремиться везде быть первым и не купаться в деньгах – это не значит быть слабым или недалеким, это значит по-другому расставлять приоритеты.
– Как хорошо сказано! Это ты у своего психолога научился?
– Сэйнн, перестань…
– О нет, мне правда интересно. Тебе, наверное, там, на терапии, говорили, какая ты хрупкая, уникальная снежинка, которую кто-то неосторожно раздавил сапогом. Но надо быть собой, следовать своим чувствам – и плевать, что при этом ты не можешь заработать даже на приличное жилье. Но в этом, конечно, виновата твоя детская травма, а не финансовая безграмотность…
Ливень бледнеет – это сильный и довольно точный удар, потом говорит сквозь зубы:
– Зато ты очень грамотная – тебе платят просто за то, чтобы ты никого не убила.
Я вкладываю в свой голос как можно больше презрения:
– Ты понятия не имеешь, какую цену я плачу за то, что у меня есть. Тебе не нравится то, как я живу, но тебе просто нечего мне предложить, кроме «любви». – Я показываю пальцами кавычки. – Ты жалкий, Ливень. У тебя всего один раз в жизни случилось несчастье, из-за этого страховая оплачивала тебе годы психотерапии и все кудахтали над тобой, как курицы над яйцом. Ты не способен меня выдержать. Я никогда не согласилась бы стать человеком ради такого, как ты. Я лучше пойду по стопам моего настоящего отца. Хотя он и был чудовищем, но, по крайней мере, не глотал таблетки, как последний дебил…
Как я и думала, последняя фраза становится той самой соломинкой, переломившей хребет верблюду.
– Хватит! – вскрикивает Ливень, так что на нас оборачиваются официантка и другие посетители. Потом говорит совсем тихо: – Уходи.
Его бьет мелкая дрожь, которую он очень старается скрыть, глаза намокли и стали совсем детскими, а закушенные губы только добавляют сходства с расстроенным ребенком. От всего этого он кажется мне еще более жалким.
Я встаю, подхватываю куртку и рюкзак. Бросаю через плечо:
– Спасибо за кофе.
Дверь захлопывается у меня за спиной, оставляя меня в дождливой темноте, а его – в кругу слабого света, который лишь мнимо защищает от монстров. Впрочем, когда я ухожу, все монстры следуют за мной.
* * *
Виктория сидела в плетеном кресле на террасе, когда я подъехала к ее дому и остановилась напротив. Из ее свиты рядом были только Ника и еще две девочки, остальные или разъехались по домам, или их не было видно. На столе перед ними стояли коробки с пиццей, бутылки с газировкой, стаканы и разноцветные упаковки Katja [35]. Все были так заняты едой и разговором, что минут десять не замечали меня, а я просто стояла и ждала, я знала, что спешить некуда.
Виктория увидела меня первая.
– Ты что, не наелась, Сэйнн? Пиццы захотелось? – крикнула она и подняла над коробкой кусок, весь в нитях плавленого сыра. – Иди сюда, угощу.
Свободной рукой она поманила меня к себе и изобразила улыбку. Подружки захихикали. Я продолжала стоять.
– Ну иди же, – снова позвала Виктория приторно-ласковым голосом. – Мы тебя не обидим.
После того как я снова никак не отреагировала, она отложила пиццу, встала и пошла ко мне сама.
– Ты чего сюда вообще пришла, а? – выкрикивала она на ходу. – Мало получила? Так я добавлю, до старости вспоминать будешь…
Видимо, она сама рассчитывала потом вспоминать этот день до старости. Но жить ей оставалось примерно четыре минуты.
В нашем городке совсем мало машин – в основном велосипеды – и скорость на улицах ограничена до тридцати километров в час. У семьи Виктории была машина – подержанный золотистый «Лексус», на котором ее родители ездили на работу в соседний большой город – оба занимали высокие должности в крупных фирмах. В это время они как раз возвращались домой, и я не поняла, как произошло то, что произошло. Мы обе, я и Виктория, не заметили машину, когда она выехала из-за поворота. Виктория сделала шаг с тротуара, чтобы подойти ко мне, а в следующее мгновение ее крупное, грузное тело подбросило в воздух, и, описав дугу, оно с противным глухим стуком упало на капот. На несколько секунд мир наполнился визгом тормозов, звоном стекла и криками, потом все замерло. Голова Виктории в потеках крови и с застрявшими в спутанных волосах осколками свесилась в мою сторону, выпученные безжизненные глаза уставились на меня. Я посмотрела в них и успела еще подумать, что это неправда, будто рыжим не идет красное, – очень даже идет, смотря как носить. А потом мутные зрачки Виктории заволокла тьма и какая-то сила, наполнившая ее вдруг изнутри, подняла ее изувеченное тело и стала бить его о капот, о разбитое стекло, о зеркала. Виктория яростно, раз за разом, швыряла сама себя о машину, и изо рта ее, из глаз, из ушей текла кровь, осколки ранили кожу и торчали в ней сверкающими шипами, в горле клокотало не то рычание, не то вой. И тьма, непроглядная и густая, как смола, сочилась из каждой поры, заполняя собой все вокруг.
Кажется, это продолжалось довольно долго, и я еще заметила краем глаза сидящую за рулем маму Виктории в легком персиковом костюме, с ярко накрашенным ртом, уродливо раскрытом в крике. Потом я сообразила, что тьму никто, кроме меня, не видит – вокруг был ослепительный весенний день. Я опустила голову и увидела, что у меня все кеды забрызганы кровью, что весь велосипед в крови. Велосипед легко отмыть, а вот кеды жалко.
Прошло некоторое время, прежде чем я сообразила – если бы я проделала такое еще с парочкой людей, у меня были бы и новые кеды, и велосипед, и вообще все, что угодно. Не пришлось бы больше копить монеты на вафлю – я бы купила сразу целый киоск. Родители оставили бы меня в покое. Учителя перестали бы направлять к «специалистам». Но самое главное даже не то, что можно получить или от чего можно избавиться. Самое главное – это власть. Люди боятся тьмы, боятся в нее заглянуть. Я могу управлять тьмой – значит, я могу управлять страхом. Тот, кто контролирует страх, контролирует все. Целый мир может стать не просто моим, но и в точности таким, как я хочу. Без людей. Без чувств. Без полутонов. Идеальный черный мир под цвет моего сердца. Мир, в котором мне наконец-то найдется место.
