в результате трехчасового разговора и в знак особого расположения ко мне она обещала постараться… пробить. И сообщила мне это с таким видом, словно брала на себя ответственность за немыслимую крамолу. Если это была крамола, то о чем вообще говорить?
Заседание бюро прозы
В конце года состоялось расширенное заседание бюро прозы Московской писательской организации, посвященное постановлению ЦК «О работе с творческой молодежью». Меня пригласили на это бюро.
На нем же присутствовал и Юрий Валентинович Трифонов.
Один за другим выступали писатели – и члены бюро, и так называемые «молодые» (никому из них, по-моему, не было меньше тридцати пяти, большинству же – сорок и больше), – и все, как один, говорили о том, что проблемы, конечно же, есть, но они исключительно успешно решаются, а теперь, после постановления, все будет и совсем прекрасно… Ну, члены бюро – ладно. А вот сами-то «молодые», наверняка идущие весьма тернистым путем, они-то почему? – с горечью и недоумением думал я. Чем больше я слушал, тем неприятней мне становилось. Эх, что терять! Я сидел рядом с Трифоновым, наклонился к нему и тихо спросил:
– Юрий Валентинович, врезать им?
– Что-что? – не понял он.
– Сказать по правде?
– Скажите. Врежьте.
Когда появился просвет между выступающими, я поднял руку, попросил слова.
И сказал, что слушать эти благополучные речи, конечно, приятно, однако действительность далеко не столь розовая сейчас, хотя постановление и принято. Отдельные успехи отдельных лиц, входящих в «обоймы» и присутствующих здесь, мало о чем говорят по существу. А вот я, к примеру, пришел сюда, на это добропорядочное бюро как с поля боя. Потому что в моей комнате коммунальной квартиры рядом с дверью на гвоздике висит молоток на проволочной петле. На всякий случай. Потому что сосед-алкоголик давно грозит меня зарезать, и драка уже была, и он в полутяжелом весе и невменяемый, когда пьяный, и дружков приводить любит… Самое любопытное: ситуация в чем-то схожа с той, что описана в моей повести. А повесть написана по заказу газеты, однако так и не напечатана по причинам все тем же. И все вы очень хорошо знаете, что положение такое не только у меня, кое-что подобное есть и у каждого из вас – ваши рукописи тоже корежат и маринуют годами. И вообще у нас гибнет много талантливых людей…
И я рассказал о своем друге, которого отчислили из Литературного института по творческой несостоятельности, хотя он был там одним из самых талантливых, если не самый талантливый.
А потом рассказал о художнике, который так и не смог пробиться и теперь уже вряд ли пробьется – серьезно болен. И о режиссере, которому не позволяют ставить фильм по тем произведениям и сценариям, по которым он хочет, он же не хочет снимать халтуру, которую от него требуют. И все трое, о которых я рассказал, молодые, сравнительно молодые, как это у нас принято, – им под сорок или за.
– Порочный круг получается, – сказал я. – Сокрытие правды о зле порождает зло в еще больших размерах.
Слушали, не перебивая, не останавливая, как ни странно. Потом выступил Юрий Трифонов, поддержав меня и сказав, что расплодились у нас во всех областях и в искусстве тоже многочисленные «группы, группки и группочки», отчего человеку, не принадлежащему к группе, практически невозможно пробиться, а люди талантливые, личности, как раз и не склонны объединяться в группы. Сокрытие же болезни, как известно, усугубляет болезнь…
Милиция
Выхода из ситуации с Парфеновым я не видел, но должно же было это как-то разрешиться. В конце концов были затронуты и соседи: в один из вечеров Жора, гоняясь за своей женой по квартире, оказался в комнате таксиста, где был маленький ребенок. Мы решили обратиться в милицию. И обратились – сначала к участковому устно, а потом и письменно: сочинили заявление с просьбой принять хоть какие-то меры. Мер принято не было, и в порыве гордого торжества жена Жоры заявила на кухне, что у них с Жорой, во-первых, знакомый врач, который всегда даст бюллетень, если надо, а во-вторых, в друзьях прокурор района. Так что зря, мол, стараетесь!
Что-то надо было делать. Мой сосед не собирался уступать, он, наоборот, наглел, малейшая попытка моя наладить отношения мирно встречалась с иезуитской усмешкой, он явно принимал мои попытки за слабость. Похоже, у него действительно появился смысл жизни… «Ну что, съел? Посадили меня хоть на сутки после вашего заявления? Учти, прокуратура занимается не моим делом, твоим. Мы еще посмотрим, какой ты советский человек…» – так высказался он уже не в пьяном виде, а в трезвом.
Увы, такие или похожие слова нередко произносились и в других местах, и по другим поводам. Слова «антисоветчик», «антисоветчина» витали в воздухе, довольно прочно вошли в наш обиход и приклеивались к людям с необыкновенной легкостью. Но совсем не легкой становилась жизнь тех, к кому эти слова относились.
Второе (а если быть точным, то уже третье) заявление начальник отделения милиции принял у меня совсем с другим видом, нежели первое. Очевидно, слова жены Жоры о знакомом прокуроре имели под собой какие-то основания. Выражение лица начальника было суровым.
– Вам нужно бы самим договориться, – сказал он и хмуро посмотрел на меня. – Побеседовали бы по душам, по-мужски, и дело с концом. Вы же не инвалид какой-нибудь. Даже боксом занимаетесь как будто?
– Да ведь беседовали уже, – сказал я. – Вы что хотите, чтобы я тоже своих дружков собрал? Ведь это может плохо кончиться, вам не кажется?
– Вот когда плохо кончится, тогда и придете, – сказал он и засмеялся.
Шутки – это, конечно, очень хорошо, я люблю юмор. Но тут мне что-то не хотелось смеяться. Так ни с чем я и ушел из милиции.
Конечно, ситуация была нелепой и вызывала досаду. Однако почти каждый из моих знакомых относился к ней вполне серьезно и припоминал нечто подобное из своей жизни или из жизни окружающих. Рассказ одной молодой женщины запомнился особенно. Она тоже жила в коммуналке, только там было не семь семей, как у нас, а две. То есть одна семья – это она с ребенком, а другая – алкоголик с женой. Жену он избивал регулярно, до крови, до потери сознания, а когда моя знакомая заявила наконец в милицию, то сосед пригрозил изуродовать вместе со своей женой и ее. Спасла ее чугунная сковородка, которой она хлопнула в конце концов по голове своего соседа. Не убила, слава богу, но вырубила. Он упал без сознания, и тотчас
