Марк как-то постарел и осунулся со времени нашей последней встречи — а может, я просто толком тогда не разглядела его? На лице Марка прибавилось горестных морщин, засеребрилась воскресная щетина. Раньше он брился ежедневно, видимо пытаясь скрыть следы «взросления» на лице. Не то чтобы он с достоинством стал воспринимать свой возраст, скорее дело было совсем с другом. Он сильно сдал, махнул на себя рукой, ему уже лень было потянуться за пеной и помазком. Была в этом некая условность, социальная игра, в которой он устал принимать участие. Вот уже многие годы он ежедневно проигрывал в этой игре, и она ему, видимо, опостылела. Наверное, я рассуждаю чересчур мелодраматично, и если бы я в самом деле поймала его на выходе из ночного клуба (или даже публичного дома), такого небритого и усталого, тому были бы совершенно другие объяснения. Но я встретила Марка в церкви, а это, в сочетании с его небритостью и усталостью, — недобрый знак. Я достаточно хорошо знала Марка, чтобы предчувствовать в этом нечто неладное.
— Ну?
— Что ну?
— Первый заход?
— Второй.
— Всего? Или за неделю?
— Да… ходим.
— Ну и как?
— Ты же сама видишь, что происходит. Она не может найти с ними общего языка.
— Так не лучше ли найти другую церковь?
— Боюсь, если я начну искать, постепенно засосет. Бесперспективное занятие.
— Откуда такая депрессивная логика?
— А чего ты хотела? Такой она и должна быть, в соответствии с жизнью.
Я припарковалась у дома, и мы зашли «на чашку кофе». ГудНьюс с Дэвидом склонились, как полководцы, за кухонным столом над каким-то клочком бумаги.
— Это мой брат, Марк, — представила я его ГудНьюсу. — Мы случайно встретились в церкви. Марк, познакомься: перед тобой диджей ГудНьюс.
Они обменялись рукопожатием, и ГудНьюс задержал на брате странный пытливый взгляд, который явно нервировал Марка. Его это пристальное разглядывание, очевидно, задело.
— Может, вы продолжите в другой комнате? Нам с Марком надо поговорить.
Дэвид посмотрел на меня кротко и обиженно, и они отвалили вместе со своими планами.
— Можно я останусь послушать? — попросила Молли.
— Нет. До свидания. Займись своими делами.
— Этот тип был на вечеринке, — заметил Марк. — Кто он такой?
— ГудНьюс, что ли? Это духовный наставник моего мужа. Его личный Заратустра. Он с нами теперь живет. С ними, точнее.
— Не понял. А ты?
— А я теперь снимаю «флэт» по соседству. Дети не знают.
— А. Ну, тогда все понятно. Хм-м. — Марк разразился бурным потоком междометий, еще не зная, как отнестись к полученной информации.
— С вами еще что-нибудь случилось?
— О том и речь.
Я поведала ему о событиях последних недель, стараясь не распыляться и быть предельно краткой. Однако Марк то и дело останавливал меня наводящими вопросами. Во время нашего разговора я вдруг вспомнила:
— Слушай, а что у тебя-то случилось? — Ведь если кто-то и нуждался сейчас в утешении, так это в первую очередь сам Марк.
— А то ты не знаешь, — отмахнулся он.
— Что такое? Что я должна знать?
— Хожу туда уже вторую неделю. Наверное, это о чем-то говорит.
Итак, Марк признавал, что дошел до ручки. Выдохся. Когда-то он вел достаточно разнузданную жизнь: наркотики, рок-н-ролл, ненависть к консерваторам, неразборчивость в половых связях. Уже при самом поверхностном знакомстве с этим человеком становилось понятно: если бы вдруг Марк потерялся, в церкви искать его было бы бесполезнее всего.
— Как это началось?
— Я ехал к тебе, хотел встретиться, поговорить, поиграть с детьми. По дороге мне стало совсем паскудно. Было как раз воскресное утро, службы-то начинаются в десять, и… прямо не знаю, что на меня такое нашло. Может, затмение, а может, наоборот, просветление. Просто вдруг увидел храм. Понимаешь, так все совпало. Все произошло в нужный момент, когда я, оказывается, больше всего в этом нуждался. А как ты там оказалась?
— Я хотела получить прощение.
— Прощение? За что?
— За все те мерзости, что сотворила в жизни, — собравшись с духом, ответила я.
Марк выслушал краткий список моих прегрешений. Посмотрев на собеседника, я уловила в его глазах искорки смеха.
Марк недотепа, он жутко невезучий человек, к тому же потенциально суицидальная личность. Мы оба, можно сказать, дошли до ручки.
— Что ты так убиваешься? Ты же не делала откровенных подлостей.
— Благодарю. Но тем не менее я всего лишь человек. А нельзя быть человеком, не натворив мерзостей на этом свете.
— Черт возьми. Как вовремя я, оказывается, зашел.
Я налила ему чашку кофе. Марк достал сигарету — а ведь бросил курить лет десять назад, — и я стала искать блюдце — пепельницу Обезьяны. В это время Марк поведал мне о своей бесперспективности на работе, о безнадежности в личной жизни и обо всех дурацких ошибках, которые он совершил, и как постепенно он стал ненавидеть всех и каждого, включая самых близких и самых разных людей, что и привело его к женщине, поющей мюзиклы с амвона.
ГудНьюс был уже в курсе происходящего. Мы сели за собранный на скорую руку завтрак. Вот тут это и произошло. Нежданно-негаданно, ни с того ни с сего наш гуру заехал в мутное застойное болото, которое представляла собой жизнь Марка.
— Простите, но когда мы обменивались рукопожатием… — начал он. — Вы меня просто сплющили.
— Простите, — удивленно пробормотал Марк, — неужели я так сильно сжал вам руку?
В самом деле, смело могу засвидетельствовать, что ничего особенного между ними не произошло: вполне обычное рукопожатие — так мне, во всяком случае, показалось. Непонятно, чего это ГудНьюс так разошелся.
— Я сделал вам больно?
— Больно. Только вот здесь. — ГудНьюс ткнул себе в грудь. — Я всегда чувствую, когда человеку плохо на душе. Поверьте, я это ощутил.
Марк остолбенело уставился на него — у брата за плечами не было опыта общения с ГудНьюсом. Потом он забегал глазами по сторонам и остановился на «раненой» руке ГудНьюса.
— Нет, так вы этого не увидите. Это… не относится к вещам, которые можно увидеть. Вещи другого уровня. Понимаете?
И, морщась, ГудНьюс принялся растирать руку, словно бы демонстрируя недавнюю травму.
— То, что у вас так горько на сердце, вовсе не так уж плохо. Надо только уметь сдерживать горечь в себе, а когда необходимо, выпускать, пользуясь этим как источником энергии.
— Ах вот оно что, — сказал Марк. Вряд ли кто другой на его месте мог бы ответить более пространным выражением.
