Отец кивнул.
– Маме показали ее фотографию. Она опознала ребенка.
Отец удивленно поднял брови.
– Я ее высадил у работы.
Через несколько дней после того, как мама опознала ребенка, она снова вышла на работу. В ее офисе скопилась гора документов: заявления об установлении кровного родства с членами племени, запросы от жаждущих узнать происхождение своих бабушек, в частности, не являются ли те потомками индейских вождей, ходатайства от взрослых, покинувших резервацию в детстве и взятых в приемные семьи и отторгнутых от своих племен, то есть по сути похищенных у родителей работниками государственной социальной службы, а еще было немало просьб от тех, чьи родители отказались от своих индейских предков, но чьи дети желали восстановить утраченные связи с племенем, для чего собирались провести отпуск в резервации и поискать здесь свои родовые корни. Дел у нее было по горло. Это не считая толп лоботрясов, привлеченных соблазном шальных выигрышей в нашем казино. Пока Ларк сидел в КПЗ и пока малышке ничто не угрожало, мама могла спокойно работать. Прошло несколько дней нормальной жизни – ну, скажем так, нормальной до поры до времени. Как мы слышали, девочка сейчас находилась у бабушки с дедушкой – Джорджа и Авроры Вулфскин. Ее отдали им на попечение насовсем или по крайней мере до возвращения Майлы. Возможного возвращения. Но на четвертый день мама сообщила отцу, что хочет поговорить с Габиром Олсоном и специальным агентом Бьерке, потому что теперь, когда малышка вне опасности, она вдруг вспомнила, где лежит та папка.
– Хорошо, – сказал отец. – Где?
– Там, где я ее оставила, – в машине под передним сиденьем.
Отец вышел и скоро вернулся с тонкой папкой в картонной обложке.
Они снова уехали в Бисмарк, а я остался у тети Клеменс и дяди Эдварда. Все украшения ко дню рождения Мушума уже сняли. Алюминиевые банки сплющили. Листья на ветках беседки высохли. В доме тети Клеменс и дяди Эдварда вновь воцарились тишина и покой, но дух веселья никуда не исчез, потому что к ним продолжали приходить люди и поздравлять Мушума. Не только их родственники и друзья, но вообще все, кто знал старика, а еще студенты и преподаватели местного колледжа. Многие приносили с собой магнитофоны и записывали его воспоминания о старых деньках или просили поговорить на метисском наречии, на оджибве, на кри или на всех трех языках одновременно. Но им он рассказывал немного. Его самые интересные истории звучали по ночам. Я спал рядом с ним в комнате Иви. В час или два ночи я просыпался и слушал его рассказы.
Круглый дом…Когда Нанапушу приказали убить мать, его сердце разломилось пополам. И этот разлом оказался столь глубоким, что дна его не было видно. На одной стороне разлома осталась лежать скомканная и отброшенная любовь к отцу и вера в правильность его поступков. И не только эта вера, но и другие. Это правда, что бывают Виндигу – люди, утратившие человеческую способность испытывать чувство стыда в голодную пору и возжелавшие утолить голод плотью себе подобных. Но людей ведь могли и ложно обвинить в этом. Изгнать Виндигу было просто: съесть большое количество горячего супа. Но никто не пытался дать Акии супа. Никто не посоветовался с мудрыми стариками. И вот люди, которых он любил, включая его дядьев, просто-напросто отвернулись от его матери, поэтому Нанапуш больше не мог верить ни им, ни их словам и поступкам. Но на другой стороне этого разлома остался Нанапуш и его юные братья и сестры, оплакивавшие свою мать. И еще дух старой бизонихи, которая дала ему укрытие в снежную бурю. А еще старая бизониха поделилась с Нанапушем своей мудростью. Она поведала ему, что он выжил потому, что действовал вопреки общему мнению. Где люди отрекались, он спасал. Где люди проявляли жестокость, он проявлял доброту. Где они предавали, он сохранял верность. И тогда Нанапуш решил, что в любом деле будет действовать непредсказуемо. И коль скоро он полностью утратил доверие к вождям, то решил держаться в стороне от всех и думать своей головой и даже делать самые смешные вещи, какие придут ему на ум.
«Ты можешь так поступать, – сказала ему старая бизониха, – и ты можешь превратиться в шута, но со временем люди признают твою мудрость. И потянутся к тебе».
Но Нанапуш не хотел, чтобы люди к нему тянулись.
«Нет, это невозможно, – возразила старая бизониха, – но я могу кое-что дать тебе, что поможет тебе, – загляни в свою душу, и ты увидишь, о чем я думаю».
Нанапуш заглянул себе в душу и увидел постройку. Он даже увидел план этой постройки. Это был круглый дом.
Вот что дальше сказала ему старая бизониха:
– Когда-то твой народ объединился благодаря нам, бизонам. Вы научились охотиться на нас и выживать благодаря нам. Ваши кланы дали вам законы. У вас было много правил, по которым вы жили. Правила, которые уважали нас и заставляли вас работать совместно. А теперь мы вымерли, но коль скоро ты нашел убежище в моем теле, теперь ты все поймешь. Этот круглый дом будет моим телом, его столбы – моими ребрами, его огонь – моим сердцем. Он будет телом твоей матери, и его надо столь же уважать. И как мать беспокоится о жизни своего ребенка, так и твой народ будет беспокоиться о своих детях.
– Вот с чего все началось, – произнес Мушум. – Я был молод, когда люди, следуя указаниям Нанапуша, построили круглый дом.
* * *
Я сел и поглядел на Мушума, но тот уже отвернулся и захрапел. А я лежал, глядя в потолок, и думал про ритуальную постройку на холме, про священный ветер в траве и про то, как этот круглый дом позвал меня. И я смог разглядеть частицу чего-то большего, идею, истину – но лишь ее малую толику. Я не смог увидеть все целиком – лишь тень нашего прошлого образа жизни.
Я пробыл у тети Клеменс и дяди Эдварда дня три-четыре, и они уехали в Майнот за новым морозильным шкафом. Отправились в путь они очень рано, я еще спал. Мушум, как обычно, встал в шесть. Выпил кофе, съел приготовленный тетей Клеменс завтрак – яичницу, тосты и картофельное пюре с маслом, даже мою порцию. Спустившись на кухню, я отрезал себе кусок холодного мяса, которое она оставила нам на обед, вложил его между двух ломтей белого хлеба, намазал кетчупом. А потом спросил у дедушки, чем бы он хотел заняться днем. Мой вопрос его озадачил.
– Ну, ты займись чем хочешь, – он махнул рукой. – А обо мне не волнуйся.
– Тетя Клеменс попросила меня побыть с тобой.
– А-а, она относится ко мне, как к грудному младенцу. Иди! Веселись!
Потом Мушум проковылял к старенькому комоду Иви и стал рыться в верхнем ящике. Наконец из груды тряпья он выудил старый серый носок. Покачав передо мной носком с заговорщицким видом, он сунул руку внутрь. Старик уже надел зубные протезы, а это обычно означало, что он готов к беседе. Хитро глядя на меня, он торжественно достал из носка мятую десятку и махнул ею в мою сторону.
– Вот, возьми! И повеселись на славу!
Но я не взял деньги.
