Карточная поговоркаИ был первый по-настоящему жаркий день… Воскресенье. Голова и легкое расстройство от обильной вчерашней трапезы давали о себе знать. В номере не шла вода. Было душно. Духовая музыка доносилась из жары за окном.
Я вышел на балкон, и если остыть было невозможно, то хоть мгновенно просох. На площади тренировались в парадном марше милиционеры. Их строй был пестр, сине-сер: не все счастливцы, не все еще перешли на новую, дипломатическую форму – маренго. Синие были из районов. Шел всеобластной слет хорезмской милиции.
Нестройные пионерские парады, значит, уже прошли… Миновали, как утренняя свежесть.
Впечатления и развлечения двух дней, отодвинувшие было ту смуту предчувствий, что сопровождали мой сюда прилет, теперь от жаркой отечности и потности утра – какого утра! знал бы я, что часы стоят, – полудня, – навалились на меня с отдохнувшей за эти два дня силой. Да что это я! где это, к чему?.. когда там сейчас…
Тошно было и неуютно. Спасительной живой опеки Негудбаева не было рядом, чтобы снова не заметить в углу свою брошенную, но верную мне, несчастную жизнь, которая из разлитой в свое время, поскользнувшись, субстанции все более обретала вытянутую форму судьбы.
«М-да, – думал я, стонал и крякал. – Дожил… Эх… Да что говорить! О господи! Куда уж там. Ну да ладно!»
Шел пить кефир. Это еще было спасение, что по утрам здесь мог быть кефир… Что же дальше? В киоске Союзпечати купил газету для базара и приобрел набор красочных открыток с видами Хивы, чтобы рассмотреть, где я был. На обложке набора было написано трижды, на трех, по всей видимости, языках: ХИВА, ХИВА и KHIVA, – значит, по-русски, по-узбекски и по-иностранному… или, может, наоборот – по-узбекски, а потом по-русски? Буква X (ха) ведь, кроме всего, еще может означать «икс». КСИВА – прочел я тогда первую надпись. Голова, по-видимому, еще неотчетливо соображала.
Или кефир с жарой?.. Утренние эффекты были тяжеловаты. На базар, на базар! Там и пиво, может, найдется…
Базар! – вдохновила меня эта идея. Так я себя когда-то убедил, с чьих-то слов, что базар – это жизнь, это проза, это правда, – так и сейчас надеялся. Вся, мол, эта муть моего сбившегося с ноги самочувствия жизни – обретет, ведь обретет! и станет! И жара, и мигрень, и эти тени на живой еще пока, в мае, траве… Но не было и строчки прозы в моем одутловато-сосудистом самочувствии, в мутной, крутой волне, поднимавшейся вместе с кефиром со вчерашнего дна… Мигрень-трава… мой истощенный мозг подбирал уже с полу и то ронял. Плюшкинское чувство бездарности владело мною. Запомнить, не забыть, увидеть – повелительное наклонение слепца. Деталь! ни одной детали не наблюдалось в мире: он был справедливо слит воедино, расплавленный жарой в студень заварной жизни. Я отступал перед ее плотностью. «Уж если я не увижу базара, то я ничего не увижу», – приговаривал себя я, как проигравшийся игрок, рассчитывая на последнюю ставку… Ах, если бы я знал тогда, сколько опережающей правды содержится в этом моем сегодняшнем проходном сравнении по отношению к тому, что меня тогда поджидало!..
Базара я не увидел.
Поднявшийся с полудня раскаленный ветер гнал пыль и мусор вдоль пустых прилавков, скручиваясь в смерчики на перекрестках рядов. Одинокая капуста у одиноких же, безнадежных торговцев серебрилась пыльно и голубовато, кочан – не образ ли одиночества? Горстка мятой клубники по 4 р. кг – в Москве дешевле… Кран зеленый над неровной и осклизлой, похожей на обмылок хозяйственного мыла чашей – напоминал о холере. Мать приподняла своего чумазого сыночка, поставила на край чаши, и он слизывал набегавшие с крана капли – вода не шла. Старик, торговавший клубникой, смотрел на мальчика и тоже хотел пить: наливал себе в пиалку остывшего кок-чая из старого щербатенького чайничка с медным луженым носиком на месте былого отбитого.
И эта тщательность нищеты и вечность жизни предметов напоминала об уходящих ремеслах базара: ремонт битой посуды специальными медными скрепочками, очень аккуратно (я еще помнил этих базарных мастеров со времен эвакуации), – теперь, пожалуй, разве что только этот старик знал последнего такого же, как он, старика, и тот вспомнил свое мастерство по блату…
Этот сифилитический чайничек – деталь моего треснутого мира, подобие, укол – задел меня за неживое куда больней… Пива не было, конечно. Я побрел по этой пыльной пустыне прочь с тем чувством, что и разочарованием-то называть нельзя. И тут, на улице, взгляд мой, которого я уже и не поднимал, споткнулся и вздрогнул, как от удара: на тротуаре, на сером и тусклом фоне засохшей и пыльной грязи, стоял ярко-оранжевый, с переливом по краю, огромный эмалированный таз, полный весенних азиатских роз! Они плавали в тазу, покрыв поверхность воды сплошным слоем, – не было зрелища прекраснее и страшнее! Это были отрубленные головы роз, какая-то сюрреалистическая язва базара. Это было страшно, как распоротое брюхо… не знаю уж, что со мной творилось, – я поспешно отвел глаза, как от несчастного случая… и то, что я увидел отшатнувшимся взглядом, – и было целью моего путешествия, во всяком случае, его средоточием, – впрочем, я еще не знал об этом – я видел пока лишь небольшую группу спин, сгрудившихся вокруг чего-то, о чем я только еще через минуту, решившись на любопытство, отчаюсь иметь представление… Никак я не знал, что, отвергая намеки и знаки своей судьбы, не замечая холодненьких уколов моей звезды, погасшей, быть может, и очень давно, но еще славшей мне свой когда-то бывший свет; отрицая томление предчувствий и не находя в своей жизни еще раковых намеков на рок, на поражение, тупо сопротивляющийся очевидности, был я подтолкнут мелкими, доступными судьбе, незаметными движениями повседневных неудачек именно к этому мгновению, к этой точке пространства, точке воссоединения со своей судьбой.
