Когда Саше исполнилось восемнадцать, его вновь арестовали, теперь уже не как ЧСИРа, а по отдельному, его собственному делу. Он был доставлен в Москву, на Лубянку; ему было предъявлено обвинение в измене Родине и шпионаже в пользу Израиля. Молодой лейтенант, проводивший следствие по делу, сказал, что органам известно, что Саша был завербован в 1949 году израильским агентом Садогурским. Саша сначала не мог вспомнить, кто это такой, но когда ему показали фотографию бородатого старика, вспомнил и рассказал историю их знакомства. Во всех подробностях, включая пятно на Катином пальто.
История эта произвела сильное впечатление на молодого следователя, который как будто растерялся. Он пригласил своего начальника и велел Саше повторить всю историю слово в слово.
Начальник внимательно выслушал Сашу, глядя на него сквозь очки без оправы, потом помолчал и сказал:
— Ты, значит, чудотворец… Да-а, здорово работают. Нашей разведке поучиться. — И следователю: — Ты очную ставку ему проводил с этим… который его завербовал?
— Его уже нет в живых. Старый был, не выдержал…
— Хотелось бы на него взглянуть. — И Саше: — Он тебе примитивный фокус показал с исчезающими чернилами, они за границей в шуточных магазинах продаются, а ты, идиот, клюнул на дешёвку. Родину предал…
По гуманным соображениям смертная казнь в Советском Союзе была отменена, но за измену Родине и шпионаж полагался расстрел. Однако поскольку в момент совершения преступления Саша был несовершеннолетним, смертную казнь заменили на двадцать лет заключения в исправительно-трудовых лагерях строгого режима. Так Саша Яннай в 1953 году оказался в ГУЛАГе.
В день прибытия, когда его завели в барак, Саша хотел было разместиться на первом же свободном местечке на нарах, но огромного роста украинец упёр ему в грудь свою пятерню:
— Не! Провалюй звидси. Ваши там, — указал он в конец барака.
Так Саше был преподнесён первый урок важной науки, которая называется «знай, кто ты есть». Каждый должен держаться себе подобных — таков лагерный закон. Только среди своих ты можешь считаться человеком, только свои признают твоё право на существование. Нравится или нет — держись своих.
Евреев в бараке хватало. Почти все они были в недавнем прошлом жителями больших городов, и преобладали среди них люди интеллигентных профессий: учёные, врачи, адвокаты. Довольно широко были представлены литература, кинематограф и театральное искусство. Был даже один артист цирка — известный фокусник, заслуженный деятель искусств РСФСР Абари Шуламо.
Острословы из еврейской части барака любили подшучивать над ним:
— Абрам Соломонович, вы же всё можете, мы же видели вас в цирке. Так что вам стоит превратить этот кирпич в буханку свежего хлеба, а? Мы так вам будем благодарны.
Абари Шуламо, он же Абрам Соломонович Шульман, иронически посмеивался:
— Ну да, камень в хлеб, воду в вино… Это не по моей части, это не фокусы, а чудеса. Их не делают, как фокусы, а творят, причём с помощью Бога. А я, во-первых, в Бога не верю, а во-вторых не хочу, чтобы мне пришили ещё религиозную пропаганду. Хватит с меня шпионажа в пользу Японии.
Но вообще-то последнее время евреям было не до шуток. По ту сторону колючей проволоки назревали события, которые лагерные знатоки видели в самом мрачном свете. Они предсказывали евреям судьбу крымских татар и чеченцев. Дети и старики погибнут в пути, остальные будут мучиться на болотах и в тайге.
— Не говорите мне, что это временно, что эта кампания скоро закончится и всё придёт в норму, — горячился ленинградский адвокат Брускин, хотя никто и не пытался ему возражать. — Одна кампания переходит в другую, за формалистами следуют космополиты, за космополитами — врачи-отравители… Идёт целенаправленное нагнетание, которое может кончиться только катастрофой.
— Ой, не смешите меня! — Фокусник Шульман замахал обеими руками. — Что вы сравниваете евреев и чеченцев! Те живут компактно, все рядом, — окружили их аулы и всех сразу увели. А евреи? Буквально в каждом городе — и в России, и на Украине, и в Ташкенте… я знаю где? Везде. И не все рядом, а рассеянно — одна семья здесь, другая там. Как их брать? Никаких сил не хватит…
— Не беспокойтесь, хватит, — мрачно уронил Брускин. — На что другое, а на это хватит.
Саша вскочил с нар, быстрым шагом стал ходить по бараку. Из конца в конец, из конца в конец… Ему вспомнились слова того старика с бородой, на Крымском мосту. Он говорил, что, когда евреям грозит смертельная опасность, спасти их может чудо, совершённое праведником. Одним из тридцати шести праведников, живущих в данный момент. И ещё он утверждал, что Саша и есть один из тридцати шести, только не знает этого — до поры до времени. Но время наступает, вот оно! Что же должен он делать?
Молитву он вспомнить не сможет, это безнадёжно. Вспомнить хотя бы, как она называется. Может быть, её знает кто-нибудь из старых людей.
Саша подсел к московскому профессору Шапиро, он был, кажется, самым старым в бараке.
— Зиновий Ефимович, вы, наверное, до революции получали какое-нибудь еврейское образование?
— Зачем это вам, молодой человек? — профессор посмотрел на Сашу подозрительно.
— Я хотел спросить, может быть, вы запомнили какие-нибудь молитвы? Вот эту хотя бы, которая начинается словом «Шма» или как-то так.
Взгляд Зиновия Ефимовича теплеет.
— Да-да, была такая молитва, что-то такое: «Шма… Адонай…» Нет, не помню. А вы хотите молиться? — Он вздохнул и покачал головой. — Что ж, наверное, вы правы. Ничего другого не осталось…
Он опустил свою голову, покрытую слипшимися седыми патлами, и долго молчал. Потом посмотрел на Сашу бледно-голубыми слезящимися глазами:
— Профессор философии… А вы знаете, что я преподавал? Философию марксизма-ленинизма. Считалось, что это наука. Может быть, было бы лучше, если бы я выучил «Шма»…
Саша отошёл от него и лёг на нары лицом в солому. Его фантазия помимо воли рисовала картины расправы над беззащитными людьми. Вот они, женщины, старики и дети, набиты в товарные вагоны так, что могут только стоять. Среди них — его больная мама. Поезд медленно тащится куда-то на восток, ночь сменяет день, день сменяет ночь. Ни пищи, ни воды. Иногда стоны и слабый детский плач. Люди умирают стоя, потому что лечь невозможно, места нет ни для мёртвого, ни для живого. Изредка поезд останавливается где-нибудь в лесу или в поле, охранники вытаскивают из вагонов трупы. Их тут же наспех закапывают поблизости от дорожной насыпи. Когда это труп ребёнка, за ним со страшными воплями пытается выпрыгнуть мать, но её запихивают обратно в вагон…
На третий день пути у мамы начинается сердечный приступ. Некому подать лекарства, нет даже простой воды. Мама закрывает глаза и тихо стонет. Саше кажется, что она произносит его имя. «Не может быть, — думает он, — чтобы Тот, Кто сотворил весь мир и всё в нём, не понимал мой язык»…
— Мама! Мама! — закричал Саша не своим голосом и вскочил на ноги. Он трясся и выкрикивал бессвязные слова:
