– Хорошо, но тогда почему? По велению другой половинки сердца? – пошутил Памук, дав при этом точный ответ.
– Да, именно так. По велению той, что оттаяла. Значит, по причине любви, запертой за семью замками, потому что они боялись любить явно и открыто, показать другим, что могло их ранить. И все те, о ком мы сейчас говорим, просто любили этот город и, считая себя обязанными ему, возвращали долги своим наследием.
– Интересное предположение. Белград как банк. Хм, ладно. Я и так думаю, что после солнца и колеса банк, похоже, третья выдумка по значимости, естественно, для того, кому он принадлежит.
– Да. Такую триаду какой-нибудь христианский яппи наверняка бы превратил в новую Святую Троицу. Пожалуй, с банком все понятно, но зачем тогда две других трети – об этом он точно бы задумался. – Я напустил на себя важность. – Ну, солнце необходимо для поддержания экологии, а колесо, каким бы примитивным ни казалось это изобретение, олицетворяло бы для него технологию.
Но потом я вернулся к теме разговора:
– В некоторой степени я могу понять всех этих имперских эффенди, которые были сербами по крови. У них должно было быть некое особое чувство связи со страной, языком, отечеством, родней… Но и это чувство не было решающим. Возьмем, к примеру, семью Яхъяпашичей! Самые известные из них были ярко выраженными воинами: храбрые, решительные, готовые побеждать любой ценой. Они были непоколебимы в новой вере и относились к ней с уважением. Они отреклись от христианства и никогда, ни одной секунды не сомневались в новой вере. Ни отец, ни один из троих сыновей. Бали-бег был первым османским «губернатором» Белграда сразу после его падения в 1521 году. Султан Сулейман назначил его на эту должность, не опасаясь «конвертации» в прежнюю веру, потому что Яхъяпашичи были мусульманами больше, чем самые рьяные исламисты. Но опять-таки не случайно он отправлял их в края, откуда они были родом! Гази Мехмед-паша дважды был смедеревским санджак-бегом (1527–1533 и 1536–1541 гг.), в 1543 году стал беглербегом Буды, а год спустя возглавил Вишеград. Он оставил по себе в Белграде столько зданий, что и не сосчитать (как бы в восторге преувеличения сказал поэт из народа), а почему? Да ты и сам знаешь, потому что в хамаме его тезки в Вишеградской бане телесно очистился от того, чем другие пытались тебя замарать. Я тогда тоже очистил свою душу. Такое богоугодное дело, как хамам, оставляют другим только из любви!
– Хотел бы думать, что ты прав. Потому что столько заблуждений, а тем самым и невежества возникает в наше время, а что уж говорить о прошлом?
И Памук привел еще один пример:
– Хотя сегодняшний словарь неприменим ко всем нашим рассказам об истории, но Истанбул и Белград в то время были намного более открытыми, как сейчас бы сказали – космополитическими городами, чем кто-либо сейчас может себе представить или вообразить. Про Царьград это еще можно было бы сказать, но предрассудки все еще не преодолены. А про Белград ты вряд ли от кого услышишь, что, скажем, во времена твоего Мехмеда / Баицы, в 1557 году, его верфь (которую действительно заложил Соколлу / Соколович) в течение года спускала на воду по семьдесят пять кораблей, галер с тремя рядами весел, так называемых трирем! Сегодня бы их по нынешним габаритам назвали эсминцами! Таких результатов могла добиться только истанбульская верфь! Вероятно, это удалось только благодаря опыту, полученному Мехмедом Соколовичем в должности капудан-паши всего османского флота. Он обучил оба города быстро строить или, если того требуют обстоятельства, ремонтировать морские и речные суда.
Мне было приятно, что Памук знает об этом. Я дополнил его:
– Знаешь ли ты, что в протокольных книгах Венеции среди гербов важнейших портов был и герб Белграда конца XV века? Это значит, что белградская пристань уже тогда имела репутацию так называемого международного порта!
Мы словно соревновались в поисках подзабытых курьезов. Памук продолжал вытаскивать перлы из моря знаний. Мы, как дети, хвастающиеся друг перед другом, не ожидая завершения одной истории, начинали свои рассказы словами: «А знаешь ли ты…»
– Знаешь ли ты, что только в семидесятые годы XX века стало известно о шестиязычном сравнительном словаре, составленном в XIV веке, точнее где-то между 1363 и 1377 годами? Составил его правитель Йемена аль-Малик аль-Афдал Дирхам ад-Дин эль-Аббас из династии Расулидов. В нем параллельно представлены тысяча двести понятий из персидского, турецкого, (поздневизантийского) греческого, армянского, монгольского и силисийского (диалекта армянского языка, на котором говорили на юго-востоке нынешней Турции, в прибрежных районах Аданы) языков. Сегодня он хранится в Сане, в Йемене. Можешь ли ты представить себе тогдашние торговые пути, культуры и целые цивилизации того времени, когда нашелся человек, понявший необходимость соединения этих языков? Наверняка он сделал это не из тщеславия или праздности, а потому что счел это необходимым!
Памук продолжил экзаменовать меня:
– Как ты думаешь, каким понятием открывается этот словарь?
С учетом времени его создания мне было нетрудно ответить на этот вопрос.
– Скорее всего, с общего для всех и самого важного слова – Бог?
– Толковый ответ. В основном присутствуют все: от арабского Аллах, персидского Кудай, турецкого Тенгри, греческого О-Тηεοσ, армянского Астуатс до монгольского Тенгри. Некоторые слова он трактует любопытно. Скажем, понятию «дождевик» соответствуют слова в монгольском – дакъю, персидском – барани, турецком – ягмурлук… а в арабском – такого понятия нет!
– Думаешь, потому, что они в нем не нуждались из-за вечной жары и отсутствия осадков? По этой причине такой предмет им не был нужен, а следовательно, и слово?
Впрочем, насколько Памук меня удивил и обрадовал этими сведениями, ровно настолько и опечалил:
– Я годами разыскиваю нечто похожее, пятиязычный сравнительный словарь примерно того же времени. Он исключительно важен для меня, если только точна информация о том, что в нем, наряду с (османским) турецким, персидским, арабским и латинским, есть и старый сербский язык! Но пока что мне не везет. Или рассказы о его существовании не точны, или я не умею искать, вот он постоянно и ускользает от меня.
Такие сведения, безусловно, были исключительно важны. Они были выше потребности в хвастовстве или возвышении чьей-то культуры. Напротив, они говорили о других культурах, которые по самым разным причинам забывали о тех, «забытых».
Глава XXVIII
– Когда это я себя почувствовал создателем? – спросил себя Баица, размышляя о том времени, когда он стал Мехмедом. Раздумья о Синане не давали ему покоя, потому что они постоянно возвращали его непримиримое отношение к разрушению. Он никак не мог отогнать зависть, которую продолжал ощущать к созиданию Синана, искреннюю и беззлобную зависть. В полном отчаянии он мысленно перебирал прошедшие годы, отыскивая соломинку творения, за которую мог бы ухватиться. Почему именно сейчас, заняв весьма высокое положение, он опять начал мучить себя этим ранее успешно решенным вопросом? Ну, именно потому, что стал частицей совета, который принимал самые важные решения в жизни отдельных личностей и непосредственно управлял всей империей! Он не мог отказаться от собственной ответственности, тем более что в новой ситуации она только возросла. Она заставляла его осознать, где именно он сейчас находится. А изучение всей системы управления государством с безопасного прежде расстояния свидетельствовало о том, что он вступил на палубу корабля, который невозможно покинуть добровольно, пока капудан всех капуданов не решит, что они пристали к берегу. Плавание оказалось долгим, и прыгнуть в море не было никакой возможности. Его пассажиров, какими бы важными они ни были, можно было только выбросить за борт. По приказу одного-единственного человека.
