Буря, бушевавшая во дворе перед дворцом, улеглась. Горячечное возбуждение мало-помалу остыло. Мятеж был предотвращен. Первосвященники были довольны, толпа успокоена, а Пилат и я испытывали огромную усталость и отвращение к тому, что случилось. Однако новые грозовые тучи уже собирались над нашими головами. Иисуса еще не увели, а одна из прислужниц Мириам уже явилась за мной. И я заметил, что Пилат, повинуясь такому же зову, направился следом за прислужницей своей жены.
– О Лодброг, я знаю все! – такими словами встретила меня Мириам. Мы были одни, и она прижалась ко мне, ища поддержки и защиты в моих объятиях. – Пилат не устоял. Он собирается распять его. Но еще есть время. Твои легионеры на конях. Возьми их и поезжай. Его стерегут только центурион и горстка солдат. Они еще здесь. Как только они двинутся в путь, следуй за ними. Они не должны достигнуть Голгофы. Но дай им выбраться за городскую стену. И тогда отмени приказ Пилата. Возьми с собой оседланную лошадь для него. Остальное будет нетрудно. Скройся с ним в Сирию или в Идумею – куда угодно, лишь бы он был спасен.
Она умолкла. Ее руки обвивали мою шею, запрокинутое лицо было соблазнительно близко, в ее глазах светилось обещание.
Удивительно ли, что я заговорил не сразу. Какое-то мгновение мной владела только одна-единственная мысль – сначала странный спектакль, разыгравшийся перед моими глазами, а теперь это. Я не заблуждался. Все было совершенно ясно. Божественная женщина будет моей, если… если я предам Рим. Ибо Пилат был наместником, он уже отдал приказ, и его голос был голосом Рима.
Как я уже говорил, Мириам прежде всего была женщиной до мозга костей, и это разлучило нас. Она всегда была столь рассудительна, столь трезва, столь уверена и в себе и во мне, что я позабыл извечный закон, который должен был помнить: женщина всегда остается женщиной… В решающие минуты женщина не рассуждает, а чувствует и подчиняется тогда велениям не ума, а сердца.
Мириам неправильно истолковала мое молчание, ибо, прильнув ко мне, прошептала, словно что-то вспомнив:
– Возьми двух запасных лошадей, Лодброг. Вторую для меня… Я уеду… Уеду с тобой, хоть на край света, куда бы ты ни направился.
О, это была царственная взятка! А взамен от меня требовался пустяк. И все же я продолжал молчать. Не потому, чтобы я колебался или был смущен. Просто огромная печаль охватила меня при мысли, что никогда больше мне не суждено будет обнять эту женщину, которая сейчас покоится в моих объятиях.
– Только один человек во всем Иерусалиме еще может сегодня спасти его, – настойчиво продолжала она. – И этот человек – ты, Лодброг.
И так как я и тут ничего ей не ответил, она потрясла меня за плечи, словно стараясь вывести меня из оцепенения. Она потрясла меня так, что мои доспехи загремели.
– Отвечай же, Лодброг, отвечай! – потребовала она. – Ты силен и бесстрашен. Ты – настоящий мужчина. Я знаю, ты презираешь чернь, которая хочет его смерти. Ты, только ты один можешь спасти его. Стоит тебе сказать слово, и все будет сделано, а я всегда буду горячо любить тебя за это до конца моих дней.
– Я римлянин, – медленно произнес я, слишком хорошо понимая, что, произнося эти слова, теряю ее навсегда.
– Ты верный раб Тиберия, верный пес Рима, – вспыхнула она, – но ты ничем не обязан Риму, ты не римлянин. Вы, золотоволосые великаны с севера, вы не римляне.
– Римляне – наши старшие братья, а мы, северяне, – младшие, – отвечал я. – А я к тому же ношу римские доспехи и ем хлеб Рима. – И, помолчав, я вкрадчиво добавил: – Но почему столько волнений и шума из-за жизни одного-единственного человека? Смерть суждена всем. Умереть – что может быть легче и проще? Сегодня или через сто лет – так ли уж это важно? Ведь каждого из нас неизбежно ждет тот же самый конец.
Она затрепетала в моих объятиях, охваченная одним страстным желанием – спасти жизнь Иисуса.
– Ты не понимаешь, Лодброг. Это не просто человек. Говорю тебе, это человек, который выше всех людей, это живой Бог, он не из людей, он над людьми.
Я крепче прижал ее к себе и сказал, понимая, что теряю драгоценнейшую из женщин:
– Ты женщина, а я мужчина. Мы оба смертны, и наш мир – здесь, на земле. Мечты о загробной жизни – безумие. Пусть эти мечтатели и безумцы живут в мире своих грез. Не лишай их того, что им всего дороже – дороже мяса и вина, дороже песен и битвы и даже женской любви. Не лишай их самого заветного желания, которое влечет их, манит их туда вперед, за мрак могилы, где они мечтают обрести иную жизнь. Не мешай им. Но ты и я – мы принадлежим этому миру, где открылось нам блаженство, заключенное для нас друг в друге. Слишком быстро, увы, настигнет нас мрак, и ты отлетишь в свою страну солнца и цветов, а я – к пиршественным столам Валгаллы.
– Нет! Нет! – вскричала она, отодвигаясь от меня. – Ты не понимаешь. Само величие, сама доброта, сама божественность – вот что такое этот человек, который более чем человек, а ему уготована такая позорная смерть. Только рабы и разбойники умирают на кресте. А он не раб и не разбойник. Он бессмертен. Он – Бог. Истинно говорю я тебе: он – Бог.
– Он бессмертен, говоришь ты? – возразил я. – Тогда, если он умрет сегодня на Голгофе, это ни на йоту не уменьшит его бессмертие, так как бессмертие вечно. Он – Бог, говоришь ты? Боги не умирают. Насколько мне известно, боги не могут умереть.
– О! – вскричала она. – Тебе этого не понять. Ты просто огромный кусок мяса, больше ничего.
– Разве не предвещало этого события древнее пророчество? – спросил я, ибо, как мне казалось, я уже перенял от евреев тонкое умение спора.
– Да, да, – подтвердила она. – Было пророчество о приходе Мессии. Он и есть Мессия.
– Так подобает ли мне, – спросил я, – превращать пророков в лжецов, а подлинного Мессию – в обманщика? Неужто ваши пророчества столь ненадежны, что я, глупый чужеземец в римских доспехах, желтоволосое ничтожество с далекого севера, могу их опровергнуть, не дать исполниться тому, что должно свершиться по воле богов, тому, о чем вещали мудрецы?
– Ты не понимаешь, – повторила она.
– Нет, понимаю, и даже слишком хорошо, – ответил я. – Разве я могущественнее богов и могу помешать свершению их воли? Тогда боги ничего не стоят – они игрушка в руках людей. Я – человек. И я поклоняюсь богам, всем богам, ибо я верю во всех богов, иначе откуда бы они взялись?
Она вырвалась из моих объятий, так жадно жаждавших ее, и, отступив друг от друга, мы стояли, прислушиваясь к реву толпы на улицах – это солдаты вывели Иисуса из дворца и направились к Голгофе. И сердце мое заполнила огромная печаль при мысли о том, что такая божественная женщина могла быть столь глупа. Она хотела спасти Бога. Она хотела стать выше Бога.
– Ты не любишь меня, – медленно произнесла она, и с каждым медленно произносимым словом в ее глазах росло и росло обещание, слишком огромное и слишком глубокое, чтобы его можно было выразить словами.
– Я люблю тебя так сильно, что ты, по-видимому, не можешь этого понять, – ответил я. – Я горжусь своей любовью к тебе, ибо я знаю, что достоин любить тебя и достоин любви, какую ты можешь мне дать. Но Рим – моя вторая отчизна, и если я изменю ему, моя любовь к тебе потеряет всякую цену.
