Тут в соседней комнате раздался крик, заливистый крик радости. Дверь молниеносно распахнулась, и в проеме появился Эдуард Флоре в своем полиакриловом тренике, таком заношенном и грязном, что выглядел скорее ржавым, чем оранжевым. Из скошенного рта Эдуарда еще раз вырвался крик, но это был вопль ужаса. На него хлынул яркий, невиданно белый свет, он бил плотными волнами и отбросил Флоре назад в комнату, где стоял инструмент.
Он тут же встал на ноги, и ему казалось, что у него горят подошвы. Он издал душераздирающий стон. Глаза будто ослепли; лоб, губы и руки пылали каким-то невероятным жаром. Он подумал, что его морочат галлюцинации, решил еще раз переступить порог. И вот перед глазами появился (позднее он называл это фата-моргана) силуэт из света, и светом был огромный человек, великан стоял пригнувшись, распрямиться мешал потолок. Флоре услышал голоса. Среди них — голос Мауди. Она говорила в невообразимо быстром темпе, ничего подобного он в жизни не слыхал.
— …Всредуизвержениевулканавнезапносотрясло
прибрежныеводышлезвиггольштейназаминувшие
днимножествоосиротевшихтюленьихдетенышейесть
основаниясомневатьсявтомчтоИисусродилсявпещере
погоданазавтрасудяпоэтойспутниковойсъемкеультра
мягкаязавивканичтосделаетдетскиеволосытакими
суперпышнымимарлендитрихвотэтояпонимаюпривет
тебешвейцарияшквалаплодисментовнашейонможет
ходитьповоздухумогуяпопривстствоватьодногочеловека…
Флоре потерял чувство времени. И тем более не знал, как долго это длилось. Когда снова открыл глаза, понял, что лежит на ковровом покрытии. Телевизор работал. Он увидел пурпурную девушку, совершенно завороженную экраном. Кто-то пел «White Christmas». Флоре не смел шелохнуться, даже пальцем пошевелить, он притворился мертвым, чтобы узнать, что же все-таки происходит в комнате. Но ничего не происходило. Флоре поднял глаза на елку, снизу она показалась огромной, как пятиэтажный дом. Прошло какое-то время. Потом он почувствовал страшную боль, обжигающую левое запястье.
— Господи! У меня рука сломана, — беззвучно кричал он.
И опять все помутилось.
— Вы готовы, господин Бауэрмайстер?
— Итак, вопрос: когда виски получило законное право называться шотландским? Время… бежит!
Ведущий откинул назад свои светлые волосы и с задором молодого нахала уставился на Бауэрмайстера. Амброс покашливал и пытался сосредоточиться. Губы уже нащупывали, но тут же теряли слова. Секундомер электронных часов издавал мерный писк.
— У вас тридцать секунд… Вполне достаточно.
— Так… Виски надо… Это зависит… Хранение…
Раздался сигнал: «Вы проиграли». Ведущий сделал грустное лицо и вздохнул.
— Ах, какая жалость, какая жалость! Наш швейцарский кандидат, как ни печально, выбывает. Но я не хочу утаивать от вас ответ. Виски по закону должно в течение трех лет выдерживаться в Шотландии… а содержание алкоголя быть не менее сорока процентов. Жаль, жаль. Но это всего лишь игра, и талисман нашей программы «Вдвойне или ничего», денежный приз в сумме пятидесяти марок вам обеспечен.
— Дайте мне еще один шанс. Пожалуйста. Мне нужны деньги.
— ?..
— Прошу вас.
— Н-да… Это, честно говоря, выходит за пределы моей компетенции. Что скажет режиссура?.. Ах… Вот как… Режиссура согласна, и публика, я думаю, тоже. Как-никак Рождество… Ну что же. Вот наша очаровательная Аннет несет мне дополнительный вопрос. Очень признателен, дорогая Аннет. Вы готовы, господин Бауэрмайстер?
— …
— Как известно, бочки для виски изготавливаются из дубовых досок. Приведите латинское родовое название этого дерева и название трех его разновидностей… Вопрос понятен?
— Да.
— Прекрасно… Время… пошло! Как тут не волноваться.
— Речь идет о роде Quercus. А виды… Quercus Cerris… Quercus… Quercus… Quercus…
Время истекло. Звякнул сигнал. И Амброс Бауэрмайстер, некогда внушавший себе, что никогда в жизни не прикоснется к деньгам, выбыл из состязания. Лицо Мауди застыло в такой же каменной неподвижности, как и лицо отца, которого она не видела со времен раннего детства. Даже зрачки не дрогнули, когда она смотрела, как ведущий с почетом выпроваживает человека в темных очках. Как неотразимая Аннет, деликатно придерживая отца руками, выводит его из студии, ее пантомима выражала заботу и в то же время не должна была задеть гордость этого гостя.
Из затеи с персиковыми кнедлями ничего не вышло. Той же ночью Мауди Латур проводила Флоре в амбулаторное отделение больницы Св. Лазаря, где сделали рентгеновский снимок поврежденной руки и обнаружили только ушиб. На обратном пути Эдуард просто куражился от радости. Ведь впервые в жизни он сыграл без ошибок «Каприччо на отъезд возлюбленного брата» СБП 992. Впервые в жизни.
А Мауди было уже не узнать. Она говорила взахлеб и рассказывала о вещах, связь которых была для него более чем туманна. Ни на один из своих вопросов он не получил ответа. А ему сейчас хотелось близости. Единственную фразу из всего этого дикого, как ему казалось, сумбура он сумел удержать в памяти: Всякий ангел ужасен, — говорила она, повторяя вновь и вновь. Нет, даже не говорила, а выпевала. Ее речь была пением.
Около четырех утра, когда обе головы уже поостыли, Эдуард Флоре попытался достичь сексуальной близости. Ему не требовалось ее согласия. Она была в его распоряжении, даже просить не приходилось: она делала все, чего он желал. Эрекции не получилось. Вышло одно унижение.
— Я мог бы тебе сейчас шею свернуть. Каково бы пришлось. Я мог бы душить твое узкое горло до тех пор, пока не умрешь. Должно быть, это будет длиться долго. Не меньше получаса. Ну как? Каково это будет? Нет, Эмили. Нет, нет, Эмили. Нет, нет, нет.
Мауди мерзла. Она лежала на прогнившем ложе, с головой укрывшись одеялом, и молчала.
~~~
В колоннаде Св. Урсулы в третий день от Рождества укрылась фигурка молодой, странно одетой женщины. На ней были старомодная синяя шляпка, нечто вроде дамского котелка, и долгополое, столь же старомодное, манто из каракуля. Она кого-то ждала, мечтательно вглядываясь в утренний снегопад: теплый ветер ночью обессилел, и зима утвердилась окончательно. Взгляд из-под тяжелых век скользил по площади Двух лун, и женщина была, возможно, единственным человеком, который видел, что города больше нет, во всяком случае знакомого ей города.
Там, где некогда было кафе «Грау», взирали на снежное утро узкие окна канцелярского магазина Даута, заасфальтированные улицы распались на гравийные дорожки, и на обычно такой оживленной Маттейштрассе, которая именовалась теперь Кернштосштрассе, расположились кокетливые садики, обнесенные чугунной решеткой. Пошатнувшиеся под напором ветра деревянные столбы стояли вдоль такой шумной когда-то транспортной магистрали, и провода между фарфоровыми изоляторами приплясывали на все лады. Магазины, дворики и колодцы виднелись там, где их никогда не было. Солидное строение с четырехскатной крышей и лоджией в стиле классицизма врезалось в Симонштрассе. Проход стал невозможен. Возле Св. Урсулы, где раньше находилась гладкофасадная коробка с разными офисами, стоял, нависая массивной кровлей над главной площадью, магазин готового платья Штарка, площадь называлась уже Рейхсплатц. Улочки и улицы, по которым прежде можно было ездить или по крайней мере проходить насквозь, больше не существовали или подчинялись какой-то иной градостроительной идее. Городской рождественской иллюминации не было как таковой, вереницы витрин свелись к трем-четырем освещенным окнам. На стене одного из домов красовалась большая эмалированная вывеска, рекламирующая стиральное средство ИМИ, которого уже не было в природе. За тонким стеклом какой-то витрины сиял черным лаком велосипед, он продавался по уморительно дешевой цене — 116 шиллингов.
