Элен попросила его и Карэ спуститься в погреб, но Карэ продолжал смотреть на огонь, и мы, не говоря ни слова пошли вдвоем, я и Франк, и скоро вернулись с бутылками красного вина без наклеек.
Меня представили латиноамериканцу, Камилио. Через несколько минут появился Ксавье, а за ним Жиннет, серьезная, замкнутая и старательно напудренная. Она чмокнула Элен и шепнула мне, что Камилио пригласили специально для меня.
На какое-то мгновение все выжидательно смолкли, и слышалось только потрескивание огня, но по мере того, как крепла близость между собравшимися здесь чужими людьми, настроение мое все больше портилось. Я был мрачен и чувствовал себя несчастным, как месяц назад, когда стоял посреди ночи перед закрытым табачным киоском в Гренобле, а напротив стояла полицейская машина; мостовая была вся в опавших листьях и масляных пятнах, огни окон дрожали по обеим сторонам улицы. Предполагалось, что через пять дней я буду в Риме — ждать приезда Рути. Покидая Гренобль, я решил не возобновлять учебу. Возможно, что-то, некогда читанное мною о том, что положено делать в возрасте от двадцати пяти до тридцати, вкупе с одинокими размышлениями придало моему двадцатисемилетнему возрасту символическое значение. И вот, в разгаре этого возраста я пребывал в полнейшей неопределенности. Даже в своей любви к Рути и в желании видеть ее я не был уверен. Я презирал себя за способность увлекаться всем, что встречалось мне на пути, и за то, что я ко всему умел приспособиться. Как я буду жить в Риме? И как вернусь в Тель-Авив? Как снова окажусь в каморке над магазинчиком: он открывался рано утром — и груды тряпья, называемого одеждой, вытряхивались из дверей на улицу, будто из помойного бака, — в норе, где остались два мои чемодана с книгами и носильными вещами? Как вернусь к изъеденным сыростью стенам, на которых проступила ржавчиной, будто воспаленные нервы, замурованная внутри железная арматура?
Я мог бы стать писателем, но не ощущал в себе достаточного для этого ремесла самоуничижения. Все выходило у меня слишком уж возвышенно, а возвышенное вкупе с самоумалением скорее пристало буддийскому монаху. Но чтобы быть писателем, мне нужно было, как уэллсовскому человеку-невидимке, обмотать себя бинтами видимости. Я мог предугадать десятки мучительно тяжких лет.
— Самым большим разочарованием оказалась Венеция, — говорил Камилио. — Я ждал, что на каждом шагу меня будут подстерегать невероятные приключения. Мне рассказывали, что венецианцы любят красиво одеваться. Я вырядился в самый роскошный свой наряд. И что же я нашел там? Провинциальный город! Повсюду декорации и рабочие сцены — но где же актеры? Красавицы венецианки выступают надменно и гордо, как страусихи, но туристу от их неприступности ни тепло, ни холодно.
— Расскажи ему о своей поездке в Венецию, — обратилась ко мне Жиннет.
Я покраснел и замотал головой.
— Расскажи ему хотя бы о «Зорзо». (Это «расскажи ему» Жиннет переняла у своей матери.)
Взгляд Камилио некоторое время был прикован ко мне.
— Знаете, Ксавье, я довольно-таки проголодалась после этого вина, — сказала Элен.
— Хотите есть? Пошли, Франк!
Франк тут же взял свой стакан и две бутылки и поднялся. Все засмеялись. Камилио поспешно затушил сигарету. Длинные черные волосы, разделенные прямым пробором и спадавшие по обе стороны лица, придавали ему сходство с индейцем. Только когда он встал, можно было понять, как же он высок. Женщины глянули на него со скрытым любопытством. Элен тоже. Его взгляд выражал крайнее напряжение, непонятно что означавшее.
Когда я уселся рядом с Элен, кто-то попросил ее раздать салфетки. Элен встала, наклонилась, чтобы взять пачку, и при этом оперлась на соседний стул. В то же мгновенье Камилио, собираясь сесть, потянул этот стул к себе, и Элен едва не упала — я испугался, как бы она не рухнула прямо в объятия его длиннющих рук. Хотя все происшествие длилось не больше секунды, Камилио перехватил мой обеспокоенный взгляд и, улыбаясь, удержался от объятий и взял Элен под локоток. Его обращенный ко мне взгляд выражал желание успокоить и дружеский упрек за детскую боязливость — не было в нем ни капли превосходства, только таинственный накал страстей.
Жиннет поставила на стол три большие сковороды со стейками, а Франк открыл банки с аспарагусом и пальмовыми сердечками и сбрызнул овощи уксусом. Ксавье внес черный чугунок с вареным картофелем.
После еды Ксавье спросил, не нуждается ли кто-нибудь в чем-нибудь. Франк попросил более тугую подушку, Элен сильную лампочку, а я — радио.
— Радио? — удивленно переспросил Ксавье. — Если вам нужно радио, пойдемте со мной и возьмем приемник из комнаты моего деда, пока он снова не лег спать.
— Из спальни вашего деда?
— Не волнуйтесь, — ответил Ксавье. — Сегодня вечером по радио что-то особенное?
— Нет, просто я люблю засыпать под музыку.
Ксавье невнятно промычал в ответ. Вернувшись, я заметил, что губы Элен накрашены чудесной помадой, совсем как на обложке женского журнала. Я понимал Элен гораздо лучше, чем позволял себе в том сознаться. Почти безотчетно я взял ее руку в свою, и она перевела взгляд на мою руку. Я гордился своими руками, ногтями с ровными луночками, длинными пальцами, мягкой кожей.
— Хочешь пройтись, Элен?
— Давай еще немножко побудем вместе со всеми. Этот дом такой мрачный.
К нам подошел, будто огромное индейское пугало, Камилио.
— Откуда ты, Камилио? — спросила Элен, и на звуке «м» ее нижняя губа оттопырилась, будто чуть-чуть припухла.
— Перу.
— Золото Перу… — вставил я.
— Золото Перу! — воскликнул Камилио с присущим ему непонятным пафосом.
В библиотеке Жиннет расстелила на полу у камина одеяла, разложила подушки и покрывало. Я разглядывал книги. Книжный утиль. Лишь в одном шкафу была собрана замечательная коллекция поэзии в великолепных кожаных переплетах цвета терракоты, золота и церковного пурпура.
Я погрузился в книги. Кроме рывшегося в пластинках Ксавье, все остальные уже лежали около камина, накрывшись огромным покрывалом, из-под которого доносились веселые смешки. Элен, перехватив мой взгляд, освободила местечко рядом с собой, но мне не хотелось присоединяться к компании.
Лицо Карэ походило в тот момент на лицо придворного острослова.
— Ну, каково будет ваше особое пожелание на нынешний вечер? — произнес он в манере «Комеди Франсэз» и указал на груду пластинок.
Как обычно, его остроумие и очаровательно лукавое «коварство» провоцировали меня ответить какой-нибудь цитатой. Однако мне никогда не удавалось вспомнить что-нибудь стоящее. Карэ сразу распознал мое восхищение его «французскостью» и нарочно начал импровизировать, декламируя и двигаясь в такт словам легко и невесомо, будто птичка. И хотя я все еще продолжал сердиться на Элен за доносившиеся из-под покрывала игривые смешки, я не мог не отметить несомненного театрального таланта Карэ. Его блистательное «злодейство» давалось ему бездумно, по наитию, как ребенку — изобразить клоуна. Он прислушивался к музыке, которую, по его словам, любил, но взгляд его при этом не менялся. Минуту спустя я уже был на улице.
