Эдвард видел ее дом только снаружи, и жилище Маргарет смутно рисовалось ему как келья ученого сухаря с панелями из темного дерева и пюпитром для книг, обитым зеленой байкой. Но, поднявшись на четвертый этаж — на темной лестнице, как пара гигантских пауков, затаились две сложенные детские коляски, — он увидел самую обыкновенную неубранную студию. Раньше в этом доме, до того, как его поделили на квартиры, скорее всего обитала солидная буржуазная семья. Стены у Маргарет были белые, потолки низкие, и все казалось каким-то урезанным. Холодильник вдвое меньше нормального, спальный футон чуть длиннее детской кроватки. Книжные полки, непрочное сооружение из сосновых досок и кирпичей, доходили до самого потолка.
Единственной полноценной мебелью был колоссальный письменный стол у фасадных окон. Весил он не меньше полутонны, и его, похоже, доставили сюда прямиком из кабинета какого-нибудь среднезападного банкира. Маргарет смела с него бумаги, обрушив их на футон, и быстро разложила на очищенной поверхности все необходимое: рулончики белой ленты, большие блестящие аллигаторные зажимы, мягкие кисти, вязальные спицы, банку с какой-то пастой, шпатели разного размера, кусочки бумаги экзотического вида, листы прозрачного пластика и черный футляр, где в бархатном гнезде лежал хирургический скальпель.
Эдвард уже настроился приступить к вскрытию, или раскопкам, или сборочным работам — он не знал, как правильно назвать этот процесс, — но Маргарет послала его в ближайший магазин за «диет-колой» и ватными шариками. Он не стал спорить, но в грязной, воняющей мочой лавке, среди бумажных полотенец плохого качества, засохшего печенья и незнакомых карибских специй, ему пришло в голову, что о предстоящей операции, пожалуй, следует сообщить герцогине. На обратном пути он позвонил из автомата в квартиру Уэнтов. Никто не подошел — логично, ведь он только что побывал там и никого не видел. Чувствуя себя глупо, он оставил Лоре краткое сообщение с просьбой перезвонить ему на мобильный.
Маргарет трудилась над первой книгой, красивым изданием теннисоновских «Королевских идиллий» с иллюстрациями Гюстава Доре. Книга, как пациент в операционной, лежала под светом галогенной лампы. Маргарет несколькими беспощадными ударами отделила от нее переплет.
— Я нарушаю первую заповедь библиотекаря, — тихо призналась она.
— Какую это?
— Никогда не совершайте над книгами необратимых операций.
Она отложила в сторону оголенный блок страниц и занялась переплетом.
— Я никому не скажу, — пообещал Эдвард, убирая «колу» в ее мини-холодильник. Внутри обнаружились пищевая сода и контейнер с чем-то вроде деревенского сыра. Закрыв дверцу, он осторожно присел на постель, покрытую комковатым, возможно, самодельным стеганым одеялом.
— В какую-то пору средневековья люди решили, что делать книжные переплеты из дерева слишком дорого, — сказала Маргарет, — и начали клеить их из нескольких слоев бумаги, обтягивая полученный картон кожей. Одновременно осуществлялся переход с пергамента на бумагу — бумага коробится не так сильно, и чтобы страницы оставались плоскими, не нужны тяжелые деревянные доски.
Она отрезала корешок и проверила надпись на нем. Эдвард поморщился, но Маргарет успела повидать столько книжной хирургии, что приобрела профессиональную черствость.
— Просто удивительно, если вдуматься, — продолжала она. — Им было все равно, какую бумагу брать для клейки. История их абсолютно не интересовала — они просто резали любые книги, которые в то время никто не читал. Иногда в дело шли литературные труды столетней давности, которые уже тогда следовало поместить под стекло, не говоря уж о нашем времени. Странный народ, честное слово.
Говоря это, она хмурилась так, будто безответственное поведение жителей средневековья задевало ее за живое.
— Не надо, однако, забывать, что не каждое время было так одержимо понятием собственности, как наше. Во времена Гервасия писателя заботило одно — истина. Он был ее служителем, ее временным опекуном, но не собственником. Авторского права не существовало вовсе. Если один автор копировал то, что сочинил другой, это считалось не преступлением, а услугой человечеству, и сам плагиатор смотрел на это точно так же.
Пока Эдварда не было, Маргарет приготовила в кювете из нержавеющей стали растворитель клея. Теперь она быстро смочила губкой края двух картонок бывшей обложки и нанесла на них густую белую пасту. Выждав минуту, чтобы картон как следует пропитался, она соскребла пасту и начала отделять форзац от картона узким шпателем. Обработала все четыре стороны, сняла форзац и торопливо промокнула смятой бумагой то, что внутри.
Когда она убрала промокашку, они увидели перед собой первую страницу кодекса.
Он так долго искал его, что уже не думал о кодексе как о материальном предмете, который можно увидеть, потрогать, наконец, почитать. Кодекс в его воображении стал чем-то из мультика «Скуби-Ду» — мистическим фолиантом, парящим в воздухе под звуки небесной музыки, озаренным изнутри нездешним зеленым светом и перелистываемым незримой рукой. Теперь он лежал перед ним на столе, мокрый, раскрытый и беззащитный, как новорожденный младенец.
Эдвард не ожидал, что он будет так прекрасен.
Страница была не особенно велика, чуть побольше стандартного формата бумаги для ксерокса. От нее шел сладкий, сырой мускусный аромат. Маргарет предупредила его, что пергамент мог повредиться, и лист с трех сторон действительно окружала густо-коричневая, точно обгорелая кайма, но внутри сохранился первоначальный крапчатокремовый цвет. Теннисон был издан большим форматом, и тому, кто прятал страницу в переплет, не пришлось ее складывать. Ее покрывали две колонки убористого рукописного текста, безупречно выровненные по вертикали и горизонтали, точно на компьютере. От краев текст отделяли широкие поля. Чернила, когда-то, видимо, черные, с годами приобрели оттенок красного дерева. Заглавные буквицы и заставки алели или отливали золотом.
Плотный почерк больше всего напоминал колючую изгородь или завитушки чугунной пожарной лестницы. Эдвард не мог прочесть ни слова, но когда он смотрел в одну точку, каракули постепенно начинали принимать очертания знакомых букв. Текст мерцал перед его глазами, обещая вот-вот открыться, и не открывал ничего. Словно шахматные задачи, которые он щелкал как орехи в семь лет, а теперь, встречая их в газете, не понимал ни единого знака. От жгучего желания узнать, что здесь написано, у Эдварда щипало глаза, но кодекс не поддавался — его смысл будто кристаллизовался и застыл в слепящей темноте этих строк.
Заглавную Y на середине левой колонки писец превратил в миниатюру: крестьянин, несущий по снегу охапку хвороста, согбенный под своей ношей, как под гнетом невыносимого горя.
— Выглядит как подлинник, — с клинической трезвостью проронила Маргарет, и Эдвард, вздрогнув, вернулся к реальности. Сколько времени он простоял так, тараща глаза на эту страницу? Маргарет храбро взяла находку в руки, но ему показалось, что пальцы у нее немного дрожат. — Необычайно тонкий веллум. Нужен микроскоп, чтобы убедиться, но это, видимо, кожа нерожденного теленка.
