Книга История странной любви - Лариса Райт

Борису не спалось. Он вдоволь поистязал ресторанные плиты, без устали готовя один за другим свои десерты. Когда холодильник наполнился готовыми тортами – и на завтра, и даже на послезавтра, – повар заставил себя остановиться. Никакого секретного ингредиента на сей раз он в свои пирожные не добавлял, но был уверен, что эта партия окажется лучше многих других, сделанных им за многие годы, потому что приготовил он ее с необычно легким сердцем.

Когда он закончил и выключил плиту, на кухне царила необычайная тишина.

Хотя все повара еще были в сборе, никто не гремел ни половником, ни лопаткой, никто не просил ассистентов нашинковать, порубить или подать, никто не кричал официантам: «Готово на тридцать второй!» или «Задержка на двадцать пятый – три минуты!», никто не носился по кухне в поисках соуса, который «вот же, только что стоял здесь!». Все, как один, замерли с удивлением на лицах и смотрели на Бориса так, будто видели впервые.

Он слегка смутился, спросил:

– Что-то не в порядке?

Нахмурился, повторил про себя все свои действия. Возможно, что-то поперчил вместо того, чтобы подсолить? Слишком сильно взбил маскарпоне? Слишком мелко порубил орехи? Перепутал жбаны с кизиловым и сливовым джемом? Высыпал в пудинг слишком много фиников? А может, он забыл надеть халат с колпаком?

Борис провел руками по груди, ощупал голову. Халат был на месте, так же, как и колпак.

– Все в порядке, Борис Антонович, – улыбнулась ему со всей своей мощью Валерия Петровна. – Наверное, лучше и быть не может, раз вы поете у станка.

– Пою?

Борис смутился. Он как-то даже и не заметил, что, оказывается, напевал себе под нос, колдуя у плиты.

– Да, – подхватил старший смены. – И так здорово! Мы и не знали, что вы так хорошо поете.

– Спасибо, – Борис, еще более смущенный, улыбнулся. – Я и не помню, что именно напевал.

– Напевал? – Альберто громогласно расхохотался и передразнил Бориса: – Напева-а-ал. Да ты орал во всю глотку, что-то про хэтон.

– Про какой хитон? – окончательно запутался Борис.

– Альберто, не знаешь английского – не лезь! – строго оборвал итальянца оказавшийся на кухне Солоницын и пояснил шефу: – Джо Кокера вы пели, Борис Антоныч, «You can leave you hat on».

– Ну, – Борис развел руками, – репертуар у меня, по крайней мере, неплохой.

– Да, отличный репертуар, – подтвердил старший смены. – Те, кто не попадет завтра на концерт, останутся довольны и вашим исполнением!

– На какой концерт?

– На Джо Кокера. Он в Крокус-Сити завтра поет.

– Серьезно?!

Борис понимал, что выглядит глупо, но не мог сдержать эмоций. Его глаза смеялись, губы тряслись в дурацкой полуулыбке, а пятки отстукивали ритмичную дробь. Он очень надеялся, что смысл этой дроби остается понятным только ему одному.

Зачем остальным слышать, что душа его разрывается от переполнившего ее счастья?!

Он сорвал с себя рабочую форму и почти побежал к машине, забыв попрощаться с озадаченными подчиненными.

«Домой! Быстрее! Быстрее! Надо уснуть, провалиться в забытье, чтобы завтра наступило быстрее».

Утром, а на самом деле – около двух часов дня – он проснулся свежим, бодрым и полным сил. Он чувствовал себя человеком, пообещавшим начать новую жизнь и взявшимся за дело с утроенной энергией. За три часа он успел превратить разоренное семейное гнездо в уютную холостяцкую берлогу. Вещи Манюни были безжалостно погружены в чемоданы и убраны с глаз. Вместо всего того, что жена называла милыми финтифлюшками (плюшевых мишек, засушенных цветочков и других исключительно женских штучек), он заполнил пространство теми безделушками, что грели исключительно его сердце. Вернул на место репродукцию Дега «В кафе», которую Манюня называла «пошлостью», а ему она всегда казалась образцом сочувствия и милосердия. К тому же краски картины были легкими, светлыми, нежными и передавали Борису умиротворенное, спокойное состояние.

Манюня же утверждала, что эта картина порочна и при одном взгляде на нее портится настроение…

Борис, конечно, предпочитал видеть свою жену в настроении хорошем, так что картину убрал без лишних споров. Так же, как и другую, купленную задешево лет десять назад возле Дома художника. Не было в ней ничего художественно значимого, но сюжет – компания людей, сидящих за красиво накрытым столом и с аппетитом поглощающих пищу – был Борису настолько близок, что эти люди, с удовольствием поглощающие еду, пьющие, смеющиеся, казались ему почти родственниками. Иногда даже он строил догадки: о чем они говорят? Самое интересное, что жена воспринимала эту картину примерно так же, с той только разницей, что исходящий от нее натурализм Манюню изрядно раздражал.