– Мама, говори со мной напрямую, я здесь! Я носила траур до самого Нового года. Но потом тетя предложила мне добавить немного светлых красок. И у меня ведь теперь работа!
– Да, я слышала. Но не очень понимаю, к чему девочке одиннадцати лет еще и няня. Она же давно не малышка! – фыркнула мать.
– У нее нет мамы, а профессор целыми днями на работе. А еще я хочу попроситься в нашу актерскую труппу при церкви, они ставят спектакли, варьете, может быть, и у меня что-то получится.
– Как же быстро наша вера выветрилась из твоей головы. Папа очень огорчится.
– Эсси, ну как можно, девчушка молода только раз в жизни! – запротестовала Рут. – Не лишай ее возможности встречаться с молодыми людьми ее возраста! Ну какой в этом вред?!
Эсси смерила ее взглядом.
– Я не вписываюсь к вам со своими придирками, да? Сельма, ты поступай так, как считаешь нужным. Я уже не понимаю, что случилось с миром, куда он катится. Что принесла нам эта война, кроме крови, пота и слез? У меня нет сил, и Эйса так исхудал и вымотался, дунь ветерок – упадет. – Эсси остановилась и со вздохом оглядела комнату. – Хорошо у тебя, Рут. У тебя всегда был хороший вкус. Мне спокойно, когда я знаю, что у Сельмы есть хороший дом, если вдруг с нами что-то случится.
Рут не желала слушать подобного.
– Эсси, да что с вами случится?! Прекрати ты эти упадочнические рассуждения! Мы хотели тебя порадовать, а не разговаривать бог знает о чем…
– Считается, смена обстановки и есть лучший отдых, но я никогда себя здесь хорошо не чувствовала – давят на меня эти ваши высоченные трубы, фабрики… Душат дым, гарь… Но, видимо, у такой обстановки есть и оборотная сторона, и я горжусь вами, обеими горжусь, вы испекли такой чудесный бисквит! – И она заставила себя улыбнуться. – Только простите меня, но совершенно нет аппетита. Я в последнее время совсем не чувствую вкуса еды. Кусок в горле застревает, едва могу проглотить что-то. Порой кажется, что следующий кусок просто не пройдет, подавлюсь.
– Тебе надо показаться доктору, – встревожилась Рут.
– Вот уж не собираюсь я отдавать ему свои кровные денежки за то, чтобы услышать, что я и без него знаю. Внутри у меня все выгорело. Должно быть, время пришло.
– Какое время? – не поняла Сельма.
– Не обращай внимания, Рут знает, о чем я. Не одно допечет, так другое.
Проводив Эсси домой поздним вечером, Сельма в глубине души испытала облегчение. Тягостная получилась встреча, а скоро ей придется возвращаться домой. Но еще не сейчас, надеялась она. Она очень любит своих родителей, свой дом, но не уверена, что ей хочется сию же минуту вернуться туда. Брэдфорд все больше ее захватывал.
* * *
Небольшой памятник на площади Вязов Эсси заметила несколько недель назад: деревянный крест, у подножия букеты цветов и Юнион Джек, и приколоты записки с именами. Но к концу лета 1918-го букеты увяли, а записки посдувал ветер. Вокруг только и разговоров было, что скоро наступит мир. Правда, говорили соседи об этом не с ней.
Та первая волна ненависти к Бартли, стихийные случаи вандализма, разбитые окна и подброшенные письма, полные злобных строк, сменились холодной тишиной. Эта холодность оказалась многократно страшнее, перешептывание за спиной было невыносимым. Поездки в автобусе становились все тяжелее, и в конце концов она решила преодолевать две мили до Совертуэйта пешком, лишь бы избежать этого тягостного молчания вокруг себя. Она часто озиралась, надеясь снова увидеть ту странную фигуру, явившуюся к ней тогда в тумане, но фигура не появлялась.
Единственный человек, кто по-прежнему относился к ним с ровным дружелюбием, была их помещица – она заглядывала к ним, привозила для Эйсы новые заказы. За последние несколько лет она тоже резко постарела, одевалась только в черное, щеки ее ввалились, под глазами обозначились темные круги. Выглядела она так, будто ей не помешал бы хороший обед, а лучше заодно и ужин.
Эсси тоже знала, что это такое, когда горе ни на минуту не отпускает тебя. Эйса говорил, так упиваться собственным горем – богопротивно. Сам он ходил, понуро повесив голову, и искал утешения, читая проповеди в дальних приходах – седлал свободную лошадь и несся через долину, возвращался порой насквозь промокшим, усталым, но глаза его горели огнем. Вера была для него истинным утешением. А она вот больше не верила. Ей хотелось встать и вступить в спор с новым пастором. Да что он вообще знает о страдании – том, что стучит в каждой клеточке, что выдавило из ее жизни всю радость бытия: радость, которую ты чувствуешь, видя по весне ягнят, цветущие луга, наблюдая, как они сменяются высокой травой, а ту косят, собирая стога, видя, как желтый осенний шорох накрывает васильки и клевер? Вместо ярких красок вокруг она видит теперь одну лишь беспросветную серую грязь, и даже когда наконец объявили мир и все высыпали на улицу, размахивая флагами, и до утра плясали на площади у «Оленьих рогов», она осталась дома и продолжала тихонько скулить.
Зачем они танцуют? Чему радуются? Что принесла им война, кроме боли, непрерывной боли? И кто теперь вернется домой, разве кто-то остался? Разве сможет Сельма когда-нибудь покинуть гостеприимный дом Рут и снова стать дочерью кузнеца? Вряд ли.
– Будет тебе так убиваться, – попытался утешить ее Эйса. – Наша Сельма в надежном месте. А на все остальное Божья воля.
– Божья воля? Ты о чем? Бог пожелал, чтобы моего мальчика привязали к столбу и пристрелили, словно скотину? Как можешь ты подниматься на кафедру и рассуждать о какой-то там Божьей воле? Сколько молоденьких мальчишек погибло в этой резне, и ради чего? Когда же наконец ты увидишь то, что Он сделал с нами, и оставишь эти ханжеские добродетельные увещевания?
– Ладно, Эсси, не сердись.
– Как же мне не сердиться, как не убиваться? С Фрэнком поступили несправедливо. Так нельзя было поступать, это неправильно. Я хочу ответов, просто правдивых ответов.
– От того, что ты травишь себе душу этой бедой, лучше не станет. Мы должны как-то жить дальше.
Она посмотрела на него с презрением.
– Да что случилось с тобой? И укусить-то уже не можешь! – Она глядела на него – сначала все так же с насмешкой, а потом с испугом. Вид у него такой усталый, такой изможденный. – Прости. Я была жестока. Поступай, как считаешь нужным. Должны же мы что-то есть.
– Я много думаю, но приберегаю свои мысли для молитвы, лучше их вслух не произносить. Горечь – она ведь как кислота, разъедает старый металл, дай только время… Не поддавайся горечи. Мы не в силах изменить то, что случилось с Ньютоном или с Фрэнком. Они уже не вернутся домой, как возвращаются сейчас немногие их друзья, оставшиеся в живых. Но мы всегда будем помнить об их жертве. – Эйса закашлялся.
Песни и пляски, праздничные торжества и увеселения продолжались весь холодный ноябрь. А потом несколько раненых солдат наконец доковыляли домой, и начали приходить письма, что один, а потом другой скончался в госпитале от инфлюэнцы.
