Подходит ко мне как-то на улице человек, берет за руку, трясет ее, трясет, а потом говорит:
Чур меня… Ну этот хоть обознался. А другой (который не обознался) просто схватил за рукав и сообщил:
— Виктор! Вы — совесть России. Совесть России! Подумал и уточнил:
— Вы — и Хинштейн.
Мадам Сургут
1999 год, концерт в Бостоне. После выступления стою, надписываю книжки эмигрантам: «Борису, дружески», «Льву Семеновичу, на память», «Инне, с симпатией»… Подходит дама больших достоинств, с брошью-роялем на выдающейся груди.
— Как вас зовут? — спрашиваю, готовя стило.
— Как? — говорит она. — Вы меня не помните?
В голосе дрожит нескрываемая обида. Впечатление такое, что довольно длительное время мы с ней просыпались в одной постели. Публика с нескрываемым интересом кучкуется поближе к диалогу.
Я холодею и внимательно всматриваюсь в лицо дамы. Вот убей меня бог, если я ее помню! Хотя где-то, кажется, видел. Но не в постели. Я склеротик, но не до такой степени.
— Простите, — говорю, — но…
И развожу руками, изображая забывчивость гения.
— Как вам надписать книжку?
Жалкая попытка слинять из сюжета позорно проваливается.
— Конечно, — громко говорит дама, — где же вам меня помнить. Вы же теперь — звезда!
Немедленно покрываюсь холодным, мелким потом стыда. Моруа, блядь. Встречи с незнакомкой. О господи! Эмиграция рассматривает меня с открытым презрением. Припертый к стенке, с отчаяния бросаюсь в атаку: не надо, говорю, меня мучить! Если мы знакомы, напомните, где и каким образом это счастье мне привалило…
Лицо дамы складывается в печальную гримаску — и, выдержав паузу, она многозначительно произносит:
— Сургут…
И я вспоминаю!
Лет за пять до Бостона я действительно выступал в Сургуте, в Доме культуры — и эта дама приходила ко мне за кулисы. Она вела детский хоровой кружок и хотела поделиться со мной результатами своей педагогики, но я отбоярился. И через пять лет:
— Как? Вы меня не помните?
Недавно, уже в Москве, в Доме актера, я увидел ее снова! Дама минут пятнадцать интимно беседовала с Марком Розовским, приперев его к стене. У дамы на груди была брошь-рояль, Марк был красен, как рак. Когда ему удалось просочиться между этим роялем и стеной и вырваться на свободу, я интимно поинтересовался:
— Что у тебя было с этой мадам?
— В первый раз ее вижу! — вскричал Розовский. — Клянусь!
Ну зачем же оправдываться? Люди не слепые…
Я и Укупник
Популярность все-таки — хорошая вещь.
Ужинаю, например, однажды и вижу, что девушка, сидящая за соседним столиком, меня узнала — и смотрит. А хороша, надо сказать, до мурашек по спине.
Ой, думаю. Сижу, преодолеваю соблазн, пытаюсь есть медленнее, любуюсь тайком. А она, болтая с подружкой, нет-нет да и стрельнет глазами. А глаза!..
К концу ужина успеваю влюбиться в девушку по уши — и в таком состоянии покидаю кафе. И когда уже стою с номерком у гардероба, она настигает меня сама. Обрыв сердца. Лет ей восемнадцать и хороша…
— Простите, — говорит, — могу я попросить у вас автограф?
Господи, думаю, солнышко, да только ли автограф? Пишу ей что-то непозволительно нежное. Она читает, прижимает листок к своей груди, о которой ничего не пишу, потому что слов всё равно нет, — и говорит:
— Господи, какая я счастливая!
Ну все, думаю: женюсь! Вот прямо здесь женюсь, и меня оправдают.
— … какая я счастливая, — говорит она. — Я ведь сегодня утром и у Укупника автограф взяла, представляете?
Легкий заработок
Известность вообще вещь приятная… до известной степени. Недавно при выходе из московской пирожковой меня настиг и крепко схватил за рукав неизвестный мне молодой человек. Он радостно ткнул меня в плечо узловатым пальцем и прокричал:
— Вы — Шендерович!
Я кивнул, обреченно улыбнулся и приготовился слушать комплименты. Все это, как выяснилось, я сделал совершенно напрасно: немедленно по опознании молодой человек потерял ко мне всякий интерес и, повернувшись, крикнул приятелю, сидевшему тут же, за столом:
— Это он, я выиграл! Гони червонец!
А вообще, как жизнь?
— Ну, Виктор, что новенького? — с интригой в голосе спросила у меня женщина из-за соседнего столика.
А дело было вскоре после одиннадцатого сентября…
— Да вот, — ответил я, — третья мировая война начинается.
Это сообщение не сильно выбило даму из колеи.
— Ну, — сказала она. — А еще?
Желание женщины — закон
Лестный, но немного тревожный диалог покупательницы и продавщицы в книжном магазине:
— Я хочу Шендеровича.
— Шендерович кончился…
Я это слышал своими ушами, клянусь остатком жизни.
Два письма
…из сотен, пришедших на мое имя за время работы на НТВ.
В простом конверте:
«Пишет вам инвалид второй группы, пациент больницы имени Кащенко. Я попал сюда в конце восьмидесятых годов, в результате усиленного обдумывания: что вообще происходит? Скажите, сколько надо еще лечиться, чтобы понять, что происходит сейчас?»
