— Я предлагаю следующее, — подытожил, сверкнув глазами Раймон. — В установленное время, под покровом ночи, мы со всех сторон окружим город. Арагонская конница хлынет в открытые ворота. За ней последуют мои отряды и рыцари Фуа. А дальше — как рассудит Бог. Хоть численный перевес и на нашей стороне, противника недооценивать нельзя. Я знаю, что многие из вас считают меня трусом, — перевел он испытующий взгляд на сидевшего от него по правую руку графа Фуа, — но показное геройство не всегда приводит к победе. Помните о печальной судьбе короля Педро, — сказав это, он подставил кубок прислуживавшему за столом оруженосцу. — О точном времени похода на Тулузу будет объявлено непосредственно перед ним. Неожиданность — вот залог успеха. Мы застанем врага врасплох. С нами Бог, но мы защищаем свою землю!
«Какой именно Бог?» — подумал про себя Рауль, многозначительно переглянувшись с Раем.
— Надеюсь, Фульке и Доминик еще не успели отправить на костер всех тулузских шлюх, — как всегда не к месту заметил жизнелюб Фуа, и громкий смех понимавших южный диалект арагонцев на мгновение заглушил лязг доспехов покидавших Совет рыцарей.
Рауль уже знал, что не успеет еще догореть до середины новая свеча, как будет объявлен общий сбор, а потому решил не прощаться с Гильомом, предоставленным заботам замковой челяди.
Тусклый свет луны серебрил поросшую пыльной травой равнину, над которой вздымались белые стены Тулузы. По окружавшим город полям бесшумно растекались сотни конных рыцарей, копыта и сбруя их лошадей были плотно обмотаны холстиной. Прикрывая плащами металлические панцири, они старались по возможности лишний раз не бряцать оружием. В низинах затаилась пехота. Все с нетерпением ожидали условного знака.
— Смотрите, — прошептал Рауль, придерживая добытого под Мюре коня, которого по старой привычке продолжал звать Фовелем. На прясле стены в непосредственной близости от проездной башни главных городских ворот запылал зажженный кем-то факел.
Ночное безмолвие прервали истошные крики и отдаленный стук мечей. Над просторной равниной поплыл до боли грустный жалобный звон одинокого колокола.
Мир и Жиль, взяв копья наперевес, поспешили поднять щиты.
— За Монвалан! — махнул рукою Рауль, и его отряд поскакал туда, где, ощетинившись пиками, уже строилась в боевой порядок арагонская конница.
Когда они приблизились к крепости, главные ворота уже были распахнуты, а их проем устилали трупы перебитой стражи де Монфора. На забрызганных кровью плащах в предрассветной мгле отчетливо чернели нашитые кресты.
Рауль надел шлем и, пришпорив коня, ринулся в узкий проезд, выходивший на главную городскую улицу. Мир и Жиль еле поспевали за ним. Похоже, противник был совершенно не готов к подобному развитию событий. На пути монваланского отряда то и дело попадались охваченные паникой полураздетые сонные крестоносцы, падавшие под ударами безжалостных мечей и копий. Восставшие горожане били северян всем, что попадалось под руку. В ход шли дубины, колья, ухваты, косы и плотницкие топоры. Тяжелые цепы довершали кровавый обмолот. Во время взятия Тулузы Раулю так и не представилась возможность воспользоваться своим новым испанским клинком. Надменный де Монфор оставил столь малочисленный гарнизон, что первой волне вошедших в город арагонцев удалось перебить его буквально в мгновение ока. Тулузцы тоже не остались в долгу. Они выволакивали из домов не успевших нацепить мечи оккупантов, рубили ноги лошадям христовых воинов.
К рассвету все было кончено, и только кровь, запекшаяся на булыжных мостовых, говорила о ночном побоище. Раймон Тулузский вместе с молодым наследником с триумфом возвращались в свой стольный град. Их подданные встречали долгожданных освободителей радостными криками, бросая цветы под копыта графского коня. Город полностью перешел под контроль союзной армии южан.
Как позже выяснилось, наместник Симона де Монфора, его средний сын Ги, не избежал судьбы своих воинов. В самый разгар сечи он попытался покинуть город. Однако метко брошенное арагонское копье пронзило его навылет почти у самых ворот.
Правда, епископа Фульке и предводителя странствующих монахов Доминика Гузмана никто не тронул. Как только их огненные проповеди остались без весомой поддержки острых мечей крестоносцев, они сами поспешили ретироваться из Тулузы.
* * *
Солнечные блики, проникая сквозь узкие стрельчатые окна, играли на мозаичном полу молитвенного дома катаров в цитадели Совершенных в Кордесе. Перфекти не случайно выбрали для строительства своего форта неприступную вершину, у подножия которой ютилось небольшое селение. Само дробление церкви Света на простых верующих, которым позволялось многое, и избранных аскетов, полностью отрицавших материальный мир, предполагало совершенную изолированность последних от суетной жизни.
Здесь, за высокими каменными стенами Кордесской крепости, возведенной вдали от проторенных дорог и крупных городов, перфекти могли не опасаться, что кто-либо нарушит их глубокий душевный покой, прервав размеренное течение, наполненное духовными исканиями Бытия.
Распростертая на холодном камне Клер с благоговением взирала на как бы парящий в воздухе покрытый яркой росписью купол катарского храма. Сочно-зеленый растительный орнамент чередовался с алыми и бронзовыми окружностями, заключавшими в себе символы всепобеждающего Света — золотых голубей.
Одетая в простое темно-синее рубище Клер неподвижно лежала на полу. Ее руки были скрещены на груди. Клобук скрывал прежде великолепные волосы, оставляя открытым мертвенно-бледное лицо с бескровными губами.
Ее окружали шестеро бородатых перфекти с раскрытыми молитвенниками в руках. В изголовье стоял облаченный в фиолетовую мантию епископ катаров Альби Поль Нисет. Он лично отправлял обряд консоламентума.
Случай и впрямь был из ряда вон выходящий. Одна из верующих изъявила искреннее желание пополнить ряды Совершенных, а потому присутствие на церемонии пастыря Света было обязательным. Обычно духовное зрение открывалось у приверженцев жестоко преследуемого Римом учения лишь во время тяжелой болезни или на смертном одре. Но чтобы еще относительно молодая женщина отказывалась от земных благ будучи в полном здравии и при непомрачненном рассудке? Нет, с подобным епископу Альби еще ни разу не приходилось сталкиваться на своем веку.
«Зеленые, как бы наполненные внутренним светом глаза, весьма благородная внешность, — рассуждал про себя Нисет. — Наверняка дворянка из образованных. Ловцы душ, рьяно приверженные Учению о Едином Свете и при этом обладающие даром Красноречия, весьма ценное приобретение для нашей церкви. Из нее получится отличная проповедница». Погладив окладистую бороду, Нисет, как и предполагало того таинство, громко спросил крестообразно простертую катарку:
— Как зовут тебя, дочь Света?
— Клер из Ажене, — не мигая ответила она.
— Признаешь ли ты, Клер, что человек чужд тленному миру, в котором правит зло?
— Да, Совершеннейший.
— Согласна ли ты с тем, что добрая по природе своей Душа Человеческая томится в темнице мирской суеты и алчет единения с Божеством, которое есть Свет?
