– Ну, теперь вы говорите ерунду. Вы думаете, вас там станут слушать? А тем временем эта гадина пройдет пролив, и я ее упущу. Нет! Она моя, будь она проклята! Я долго ждал, когда же встречусь с ней в открытом море, где у меня будет шанс дать бой, и клянусь всем святым, что есть на этой земле, я намерен последовать за ней!
– Я видела местные траулеры в бухте, – сказала Яна. – Вы что, хотите гнаться за ней на одном из них? Вы с ума сошли! Эта лодка разнесет такой кораблик в мелкие щепки…
– Хватит, – жестко оборвал Чейн. – Уходите отсюда. Идите в Кокину нянчиться со своими мертвецами, оба. Я не хочу, чтобы вы околачивались в Карибвиле; до рассвета еще час, а у меня много дел.
На несколько секунд их взгляды скрестились, потом Чейн вдруг отвернулся от Яны и опять подошел к старухе; он опустился рядом с ней на колени, заглянул ей в глаза и поцеловал в щеку. Она погладила морщинистой рукой ту половину его лица, где не было шрамов. Когда Чейн снова поднялся, старуха обхватила его ноги, но он высвободился, отошел и остановился рядом с женой и ребенком. Он взял малыша на руки и прижал к себе.
– Мой сын, – негромко сказал он, обращаясь к Муру. – После моей смерти он станет следующим Отцом-Вождем и будет править честно и справедливо, он будет сильным и никогда не узнает страха, который пожирает нутро человека, так что тот делается слабым и плачет по ночам. Нет. Кет будет свободным, бесстрашным, он вырастет стройным и прямым, не обезображенным шрамами. – Чейн вернул малыша матери, что-то прошептал ей на ухо и чмокнул в щеку. Когда он отстранился, Яна увидела, что по лицу женщины ползет одинокая слеза, но смотрела индианка по-прежнему твердо, холодно и храбро. Больше не взглянув на нее, Чейн взял ружье, прихватил керосиновую лампу и решительным шагом вышел за дверь.
Жена выбежала за ним. Старуха с трудом выбралась из качалки и, с трудом удерживаясь на ногах, остановилась в дверях, похожая на хрупкую соломенную куклу. Она повернула голову к Муру – в глазах у нее стояли слезы – и прошептала: «Помоги ему».
Мур поднялся и вышел за дверь. Дождь еще шел, но уже не такой сильный. Индианка стояла и смотрела, как ее муж исчезает в направлении бухты. Мур разглядел в той стороне десятки фонарей и фонариков, десятки желтых точек, двигавшихся за пеленой дождя. Он смахнул капли с глаз.
Через секунду к нему присоединилась Яна; к жене вождя подошла промокшая насквозь старуха, обняла ее за талию, потянула в дом. «Вдовы от моря, – подумал Мур, наблюдая за ними. – Вдовы? Нет-нет. Еще нет». Женщины пошли по грязи к дому.
– Почему? – спросил Мур старуху, когда они проходили мимо него, и прирос к месту, такая твердая уверенность, возможно, даже умудренность, проступила на морщинистом лице.
– Судьба, – ответила старуха, и они с женой Чейна ушли.
Судьба. Судьба. Судьба. Это слово вошло в его мозг и взорвалось там тысячью стальных осколков. Мур вспомнил надпись на транце разбитой морем яхты: «Баловень судьбы». Он ничего не мог сделать – быстрые потаенные течения судьбы несли его, ничего не понимающего, не постигающего причин и смысла происходящего, несли, как бы отчаянно он ни боролся с ними. Он не мог победить в этой борьбе, ибо жизнь подобна морю, и ее могучая сила увлекает человека в таинственную пучину Бездны его будущего.
Возможно, возвращение Корабля Ночи было лишь вопросом времени; возможно, Мур лишь ускорил неизбежное. Сейчас, оглядываясь на цепь смертей и разрушения, он видел в ней лишь звено той цепи событий, которая заставила его объехать весь мир и очутиться здесь, не где-нибудь, а именно здесь под хлестким тропическим ливнем. Чейн прав, дошло до него, ничто не помешает этим тварям вернуться за новыми припасами, за новыми жизнями. Много лет назад, в другой бурный штормовой день, когда земля сомкнулась над ним, в нем, Муре, что-то сломалось. Тогда какая-то часть его умерла, и он стал подобен истерзанным тварям с борта подводной лодки – бесприютный, неприкаянный, попавший в тиски судьбы, которая лишь сейчас обнаружила себя. Только последние несколько дней позволили ему явственно увидеть страшное будущее.
К добру ли, к худу ли, но Мур любил этот остров и островитян. Он любил их как свою утраченную семью. И, с Божьей помощью или без нее, не должен был, не мог, не желал терять их из-за внезапного мрачного каприза своей судьбы.
– Я помогу ему, – услышал он свой голос.
Яна вцепилась ему в руку, стараясь остановить, удержать. Она вытерла залитые дождем глаза и замотала головой:
– Дэвид, он сумасшедший! Если он найдет лодку, она разрежет его траулер пополам! Он не вернется, он знает, что не вернется!
В мышцах Мура зажглось раскаленное белое пламя. Мы рождаемся в одиночку и смерть должны встречать в одиночку. Кто это сказал? Преподаватель философии, тысячу лет назад, в учебном классе, в другой жизни. «Всем нам придется умереть, мирно или в муках», – сказал Чейн. Мур понимал, что шансы расстаться с жизнью очень велики, и принимал это. Он рискнет, схватит удачу за хвост, бросит вызов злобным богам, потому что в краткий, мимолетный миг прозрения видел финал своего путешествия. Видел замерший в ожидании нос Корабля Ночи, острый, как нож.
Он высвободился от Яны и пошел по раскисшей извилистой дороге вниз, к бухте, где еще двигались светляки фонарей.
Старенький, видавший виды траулер Чейна терся бортом об обшитый старыми покрышками причал. Это было самое большое судно в индейской флотилии, пожалуй, чуть-чуть больше пятидесяти футов от носа до кормы, широкое, с продолговатым корпусом. Почти вся краска с бортов облупилась, кое-где виднелись заплаты, но все они находились выше заметной темной полосы ватерлинии. Посреди палубы, чуть сдвинутая к корме, была широкая приземистая кабина, выкрашенная в бордовый цвет, с несколькими металлическими иллюминаторами. В дождливое небо смотрели голые мачты с туго свернутыми парусами, со снастей капало. На корме стояли лебедки, лежали сети, какие-то железные бочки. Судно казалось солидным, надежным – продолговатый притупленный нос, надстройка, чистый четкий контур.
Приблизившись, Мур различил на плоской корме выцветшие, когда-то красные буквы: «Гордость». Сильная зыбь качала траулер, терла бортом о покрышки; скрипели и стонали доски, глухо плескала у носа вода.
На юте возилось несколько голых по пояс карибов – убирали сети и тросы. Работали помпы; из шлангов на корму выплескивалась вода. Один из индейцев пронес объемистый сверток из прозрачного пластика, но Муру не было видно, что это. Он подождал. Индеец открыл дверь каюты и исчез внутри.
– Где Чейн? – крикнул Мур тому, кто был к нему ближе всех.
Кариб поднял голову и угрюмо посмотрел на него, потом повернулся к Муру спиной и покатил тяжелую железную бочку дальше.
– Эй! – Мур ухватился за тянувшуюся вдоль причала ограду, перегнулся и крикнул другому индейцу, дальше на палубе: – Эй! Позовите Чейна!
Но тут дверь каюты вновь открылась, и из нее появился человек, который занес внутрь сверток, а за ним – Чейн, что-то отрывисто, резко, приказным тоном говоривший ему. Чейн заметил Мура и подошел к планширу.
