Сохранить этот уклад, дух вполне под силу московскому правительству. Можно, скажем, передать дом инвестору на льготных условиях, с обязательным пунктом в контракте о непременной сохранности магазина, о том, что профиль его менять нельзя, как если бы это был памятник старины — ведь это же и есть самый настоящий памятник. Это не говоря уже о том, что такой шаг был бы истинной, не на словах защитой отечественного товаропроизводителя. И покупателя. Да и самих себя. Ведь когда московское правительство выпивает, оно же не чупа-чупсом закусывает?
На другой день после выпивона у профессора я опять пошла в «Грибы». Магазин горел. Белый дым валил из окон второго этажа. Тротуар был покрыт хлюпающими мартовскими сугробами — наполовину лед, наполовину чваклая каша и усеян битым стеклом. Вдоль тротуара ходил пожарный, волоча за собой шланг, из которого на проезжую часть била вода. Женщины с сумками, подбирая полы шуб, привычно перешагивали через рукава шлангов, стекло и сугробы. Продавцы стояли на улице и смотрели.
— Что же теперь будет? — закричала я.
— Снесут, — отвечал пожарный, почесывая под каской.
— Может, банк построят, — предположил другой.
— Или семьдесят первое отделение милиции, — мечтал вслух милиционер.
— Так что же, значит, магазин теперь уже не откроется?
— Догорит — откроется, — скупо отвечала директорша. — Второй раз за февраль жгут. Сволочи.
Пока горело, пока тушили, я пошла посмотреть, во что превращается Сретенка. Вот «Салон света» наискосок от «Грибов» — для кого он? Кто этот человек? Я зашла в салон: мне нужны были галогеновые лампочки. Прежние полопались, что твой «СБС-Агро». В салоне было светло и пусто. Красивые треугольные и паукообразные светильники свисали с потолка, а внизу, по полу, ползали змееподобные и шаровидные. Я посмотрела на ярлыки — цены от 400 долларов до 1.460 их же за шарик.
Продавец, молодой человек, оторвал взгляд от пустого стеклянного столика, на который он одиноко и задумчиво смотрел с 17 августа.
— Вам что-нибудь пояснить? — с неохотой спросил он.
— Да нет.
Чего уж тут такого непонятного. Он посидел, я постояла.
— А лампочек галогеновых, китайских, быстро-гибнущих, у вас нет?
Молодой человек с заметной неприязнью чуть-чуть приоткрыл рот, словно боялся выронить из него что-нибудь ценное, но потом передумал и снова закрыл. Было тихо как в морге. Слышно было, как по проводам идет ток.
Я вернулась к «Грибам» через полчаса: магазин был темен, на двери висел замок. Но, веря в долготерпение русского народа, я толкнула страшненькую боковую дверь, ведущую в темные недра подсобки. И точно: при свече, на бочках, среди ушатов и ящиков, отбрасывая пляшущие тени на неясные связки чего-то свисающего, сидели продавцы в полном составе и превентивно отмечали Женский день.
— А волнушек на продадите? — без большой надежды спросила я.
— Отчего же, — нетвердо отвечали мне темные люди из мрака.
И какая-то неразличимая женская фигура, высоко подняв свечу, повела меня к прилавку — странно видеть прилавок с тыла — и, добрая душа, накопала ковшом из ведер и волнушек, и клюквы, и соленых огурчиков, и не поленилась взвесить на два рубля укропу, — на здоровьичко, заходите еще, — и там, среди ушатов и корыт с квашеньем, мы с ней поздравили друг друга с международным женским днем, с международной солидарностью всех выпивающих и отмечающих, с отражением тамерланова нашествия, Макдональдсов, мамаев, наполеонов, дефолта, пожаров, наводнений и цунами.
март 1999 года
Непальцы и мюмзики
интервью журналу «Афиша»
— «Кысь» — ваш первый романический опыт?
— Первый.
— Нет дебютантского мандража?
— Перед кем же? Кто это у нас такой умный и строгий, кого надо бояться? Я сама — свой высший суд, как мне велели передать… Спокоен и угрюм. Четырнадцать лет писала, и за это время уж как-нибудь выучилась.
— И что, все эти 14 лет — ни дня без строчки?
— Господь с вами! Так не бывает. Роман долго отлеживался: однажды пролежал года четыре вообще без движения. Я, конечно, времени зря не теряла: просмотрела несколько тысяч сновидений, занималась столоверчением, передачей мыслей на расстоянии, прочитала несметное количество текстов, не книг, а именно текстов — ну, газеты всякие, инструкции к гвоздодерам, патриотические листовки, советы на куриных кубиках, сборник стихов на языке коми.
— Вы знаете язык коми?
— Ни слова не знаю.
— А как же тогда?
— А вы разве все понимаете, что по-русски написано? Вот, пожалуйста, вот книга, вот по-русски:
«Объективность основного закона жизни и опыта самости содержит в себе преодоление неприкрытой отдельности чувства и идеосинкразии предпочтения, преодоление „смущения“ и отсутствующей умеренности суждений».
Философ писал. А вот вам стихи по-русски, писал коммунист:
«Ребята-ребята, наступит расплата
За пьянство, разбой и разврат.
Так будьте же честны, активны, ребята,
Такими, как был Гиппократ»…
Зато в языке коми есть слово «кысь». Что оно значит, я тоже не знаю.
— Вы оттуда и взяли идею книжки?
— Нет, это мы давным-давно как-то с мужем — он тоже филолог, как и я, сидели и играли в какую-то стихотворную чепуху. Если помните, в одном из переводов «Алисы в Зазеркалье» есть такие стихи: «…и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове». Мы тоже какую-то белиберду сочиняли в том же духе, и среди прочего в одном стишке, который мой муж написал гекзаметром, проскочило слово «кысь». «Ворскнет морхлая кысь…», сейчас дальше не помню. Я это слово подобрала, повертела, смотрю — женский род, третье склонение, мне понравилось. Ну а потом, как говорится, слово за слово…
— Т. е. вначале было слово, а потом оно разрослось до трехсот страниц убористого текста…
— До четырехсот… Помимо слов, там было еще и настроение — ночь какая-то, лес, болото… Пужлец порскает…
— Кто?
— Пужлец. Почему вы не спросите, кто такие мюмзики? А ведь они мало чем отличаются от зелюков! Но в «Алисе» совсем другая местность, ведь это переводная литература. У нас же — то есть в русском языке — мюмзики не водятся, им фонетика не позволяет. Иначе говоря, нет такого слова, которое содержало бы «мю». Мягкое «м» перед «у» невозможно. Недаром же любители «мюсли» называют их то «мусли», то «мысли». Мы обживаем язык, как природу, протаптываем удобные тропинки, обрубаем ветки. Зелюки, пожалуй, могут у нас прижиться, но это больше к югу, в степях. А мне нужен был густой лес, поляны, речки, чудь и водь, родная сторонка. Тут ведь раньше до нас чудь жила. Есть такая легенда, что когда пришли славяне, то «чудь в землю закопалась». Никто не знает, что это значит, но вы себе только представьте прут через лес славяне, краснорожие, желтоволосые, грубые. И чудь, тихая, пугливая, совершенно непонятная, сама закопалась в землю! Со всеми своими горшками, вилами, лентами, сарафанами! Не убили, не полонили — ушла. По-моему, она и сейчас тут, уже совсем прозрачная, ее днем не видно. Но по ночам она в лесу шуршит — передвигает что-то, устраивается. Слова шепчет, и если прислушаться — они попадают в голову и там застревают. А через слова уже видны другие миры. Из одного слова можно целый мир вытянуть. Так что когда я, уже дописывая роман, обнаружила в стихах коми слово «кысь», то, конечно, очень обрадовалась: свои, свои! Ведь коми и чудь — двоюродные.
