Я вернулась в Москву, он должен был вернуться через три дня. И представляешь себе, на четвертый день утром звонит мне на работу. Встретимся? Встретимся! В пять часов вечера у памятника Пушкину Я примчалась туда без четверти пять. Такси взяла. Стою, жду. Дождь со снегом идет. Ну, думаю, на этот раз мы действительно проводили солнце. Пять часов, его нет, полшестого, его нет. Шесть часов, его нет. До восьми часов я там дрогла одна, уже милиционер на меня коситься стал.
А дома мама лежит больная, я не накормила ее ужином, и, пожалуйста: ей стало хуже. Три дня я выдерживала характер, потом не выдержала. Он мне только свой домашний телефон дал, служебного не дал. Набираю номер, никто не отвечает: в трубке редкие гудки. Еще раз набираю, то же самое. Веришь ли, до полуночи набирала номер: редкие гудки, редкие гудки. И во сне у меня в ушах… редкие гудки. И повадилась я набирать этот номер каждый вечер до полуночи. Действительно, Кокто, как-то. Даже говорить стала в ответ на редкие гудки: Oui, mon cheri… Oui, топ cheri… Oui, топ cheri… Не то воркую, не то вою. Мама спрашивает: «С кем ты по-французски разговариваешь?» «А у меня, — говорю, — знакомый француз; он при нашем институте консультант, я у него вместо переводчицы». Мама говорит: «Видишь, как хорошо, что мы тебе учительницу французского языка приглашали. В крайнем случае с языком проживешь и без степени». Она все не могла примириться с тем, что я диссертацию не защитила. «А как зовут твоего француза?» — спрашивает. Я и отвечаю: «Этьен-Рене-Франсуа». «А как фамилия?» «Плантард де Сенклер, — говорю. — Он то ли маркиз, то ли виконт. Род очень знатный, но обедневший. У него замок в Тулузе». «А он часом не женат?» — мама-то спрашивает. «Холостой, мамочка, и, знаешь, мне предложение сделал». Мама ничуть не удивилась. «Вот и дождалась ты, — говорит, — заморского принца. Вот умру я, недолго ждать-то, ты и выходи за него, только на всякий случай гражданство сохрани». И принялась она меня каждый вечер расспрашивать про Этьена-Рене-Франсуа и учить, как вести хозяйство в Тулузе, чтобы все было не дорого, но шикарно. Наконец, устала я ей рассказывать и говорю: «Мама, он прямой потомок Лоэнгрина и Эльзы Брабантской». И поставила ей пластинку с арией Лоэнгрина. А моя мама: «Доченька, как же все сбывается. Ведь мы с папой как раз в Большом „Лоэнгрина“ слушали, и после этого ты родилась». И я ей каждый вечер ставила долгоиграющую с «Лоэнгрином». Она про Грааль слушает, а я слушаю… редкие гудки. Так мама и умерла под арию Лоэнгрина: «Замок стоит, твердыня Монсальват». После похорон вошла я в пустую квартиру, не пила, не ела, набрала номер и ушам своим не поверила: вместо редких гудков голос: «Да?» Я собралась с духом и говорю: «Можно такого-то?» «Его нет», — отвечает голос. «А когда он будет?» «Никогда его не будет». «Как?» «Он умер. В автомобильной катастрофе погиб». «Когда?» Голос назвал мне число, когда я ждала его у памятника Пушкину. И частые гудки после этого. Трубку повесил. Потом я узнала: он ко мне ехал на своей машине и разбился вдребезги, замечтался, видно, вспомнил, как мы солнце провожали. Выходит, и в его смерти я виновата. Вот с ним у меня не было тебя, моя Секундочка. Змей подвел. Так я и осталась его невестой, богиней. Если бы навсегда… Но тебя ведь не может не быть, Секунда, ты все равно приходишь.
На другой день (было как раз воскресенье) утром набираю тот же номер. Опять слышу тот же голос: «Да?» «Вы его сын?» — спрашиваю. «Да». «Он поручил мне кое-что вам передать». «Что?» «Это не телефонный разговор. Надо бы нам встретиться». «Когда?» «Да хоть сегодня у памятника Пушкину через час». Кое-как оделась, причесалась, беру такси, лечу. По дороге спохватилась: а как мы узнаем друг друга? Ну думаю, мне его сына не узнать! Хоть бы посмотреть, какой он. И представь себе, сразу узнала его. Стоит, ждет. На том самом месте. У памятника. Не то чтобы вылитый отец, а похож. Подхожу, не знаю, что сказать. Он спрашивает: «Это вы?» Говорю: «Я». Говорит, как лорд Фаунтлерой: «Пойдемте куда-нибудь». Зашли в кафе, сели за столик. Сидит он напротив меня и смотрит вопросительно. Я помолчала минутку-другую и говорю: «Ваш папа говорил мне, что мы с вами подружимся». Лучше бы он просто заплакал в ответ, честное слово. Нет, посмотрел исподлобья и только губу закусил. Вылитый отец. И стали мы с ним встречаться все чаще и чаще. Каждый вечер встречались. И по выходным тоже. Очень ему одиноко было без отца. Словом не с кем перемолвиться. Мать была занята тем, что две однокомнатные квартиры меняла на одну двухкомнатную, да и продолжала она, что называется, свою личную жизнь. А мы ходили в музеи, на выставки, на концерты. И разговаривали, разговаривали. Развитой мальчик был. Весь в отца. Я заметила, что ему лестно со мной на людях появляться. Как-никак взрослая женщина, но еще молодая и недурна собой. Подошло время ему призываться. И устроили его друзья прощальную вечеринку на даче. С девочками. Как мы когда-то. Только не осенью, а весной, на первое мая. А он стеснительный был, и у него с девочкой не получилось, и та его при всех на смех подняла. Мне он, разумеется, никогда ничего не рассказал бы, но я взглянула на него и угадала. Не идти же, думаю, ему в армию с такой травмой. Бог знает, что может случиться, И пригласила я его к себе домой. В первый раз. Свой уголок я убрала цветами, и у него всё со мной отлично получилось. Ожил мальчик. Стал даже чересчур уверен в себе, что мне меньше нравилось. Но я подумала: возрастная эйфория, пройдет. Да и недолго гулять ему осталось. Забрили его, что называется, и отправили на Дальний Восток. Мы с ним аккуратно переписывались, но ни в одном письме я не писала, что со мной. А было о чем писать. У меня не заржавеет. Ты-то состоялась, моя Секундочка, доченька, и мне опять пришлось избавляться от тебя. Ты спросишь, что же мне помешало на этот раз? Ведь я могла бы просто родить тебя, и отчет мне давать было некому Что мне помешало? Во-первых, память. Не могла же я родить ему внучку когда хотела от него дочку. Так-так, а не помешала тебе память переспать с его сыном? Но ведь я хотела как лучше, хотела помочь ему и помогла как умела. Тоже память… Память, память! Неправильно ударение ставишь! Не память, а помять, помять, помять! Видишь, как я помята! Но не могла же я, согласись, навязать ребенка этому ребенку. Он же воображал, что я жду его. Ну и пусть бы воображал, а у тебя действительно был бы ребенок, и от него, от него, все-таки от него, подумать только! Но что же я была бы тогда: мать-одиночка! А вот это деловой разговор. Это во-первых, во-вторых, в-третьих и в последних: страх, нет, даже не страх, лень! Нет, не лень, хуже: назовем вещи своими именами: диссертация! диссертация! диссертация!
Господи Иисусе Христе, Сыне единородный безначального Твоего Отца, Ты сказал самые прекрасные слова из всех слов, сказанных на земле: «Ей много простится, ибо она много любила, а кому меньше прощается, тот меньше любит». Прекрасные слова, но какие загадочные, Господи! Или они слишком откровенны для нашего ума, привыкшего к обинякам и недомолвкам? Кому меньше прощается, тот меньше любит? А кому совсем нечего прощать, тот совсем не любит? Ты, например, Ты безгрешен, и Тебе нечего прощать, неужели же Ты не любишь? Но ведь Бог есть Любовь, и что же Ты такое, если не Любовь? Так, может быть, сама Любовь непростительна? Или мир непростителен для Тебя? Зачем, Господи, Ты сотворил мир, где меня никто не любит? Зачем Ты сотворил мир, где я убиваю своих нерожденных детей, Твоих детей, Господи! А если бы у Твоей Пречистой Матери не было Иосифа, и она поступила бы с Тобой, как я? Что, если каждый неродившийся младенец — это Ты, Господи? Верю, Ты простил бы Ей, так прости же и мне. Ты взял на Себя все грехи мира, который Ты сотворил, иначе Ты не сотворил бы его. Ты пошел на крест, потому что признал: Ты виноват в том, что сделаю я, и Ты прав, потому что любишь больше всех. Чем больше прощаешь, тем больше прощается Тебе; чем меньше прощаешь, тем меньше прощается. А больше всего прощает Любовь, значит, и в прощении больше всего нуждается Любовь. Вот она, Твоя суть, Господи! Вот он, Твой крест, Господи! Но как же я, тварь, смею прощать моего Творца, моего Отца? А зачем же иначе Ты сотворил меня? Или я никого не любила? Просто мной пользовались? Нет, я любила, я в каждом любила Того, кем никто из них не был, разве только один, и тот погиб в катастрофе, которую хотел предотвратить. Это дьявол сделал, он кат, отсюда и катастрофа. Я люблю Того, кем никто из них не был, и люблю Ту, которой не родила. А тебе много ли прощается, моя Секундочка? Много ли ты любишь? Умеешь ли прощать? Но ты некрещеная! Подкидышей крестят, не крестят выкидышей. Вот что надо мне прощать, ибо я много возлюбила.
