Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
Впереди дом, в котором жил ни о чем не подозревающий, обласканный Танькиными мечтами паренек Сашка. Танька замедлила шаги. В междурамье окон лежали на газете потускнелые, увядшие гроздья рябины, на стеклах отблескивало солнце; внутри — хоть и занавески раздернуты, — к сожалению, никого не разглядеть. И все же сладким волнением наполнилась грудь, горячее сделалась кровь, затаенней дыхание, когда Танька шла против этих окон. «Прости мя, Пресвятая Богородица, грешную», — быстро промолвила Танька, мысленно осенила себя крестом и еще раз взглянула в любимые окна села, словно в глаза бесценного человека.
2
Рыжка устало мотал головой. От движения подрагивала свалявшаяся в пряди светлая грива. Даже негруженые розвальни тащились у него не больно ходко. Танька сидела в санях, поджав под себя ноги. Покрикивала просто так, попусту и машинально:
— Но-но! Пошел, родимый! Пошевеливайся!
Первые слова она произносила громко, а уж заканчивала понужающую фразу почти шепотом.
Сани поднялись по дороге на угор, свернули с большака к Плешковскому логу. По затверделым, с редкими переметами проточинам наезженного пути поскользили к стогам.
Оставшегося в зароде сена оказалось больше, чем предполагалось. Танька, пыхтя, долго возилась, чтоб сбить мягкую поклажу, закрепить ее веревками и слегой. Наработавшись до поту, Танька оперлась на черен вил для короткого роздыху перед обратной дорогой. Она задумчиво смотрела, как в розовых струях солнца изумрудно вспыхивают снежные кристаллы поземки, которая бесконечно бежит-вьется по сугробам, несет леденистую пыль к темному лесу. Иногда блестки этой поземки становились чересчур игривы, суматошны, и Таньке, наблюдавшей за их круговертью, делалось нехорошо. Ее будто бы саму кто-то вертел, подхватывал и уносил… Солнечная поземка, конечно, была ни при чем, просто время от времени у Таньки рябило в глазах от утомления, кружило голову и делалось лихо. «Ничего, уж как-нибудь потихохоньку. Как-нибудь…» — успокаивала она себя, глубоко вдыхая морозный воздух.
Она легонько хватила вожжой Рыжку по крупу, сани, слегка подсевшие от груза в желобах тореной дороги, медленно стронулись. «Ничего, как-нибудь потихохоньку…» След полозьев холодной гладью сверкал на солнце. Рыжка туго, кое-где рывками волок сани. Танька шла рядом с возом по насту, изредка проваливалась в сугроб, выкрикивала—и для коня, и для себя самой:
— Пошли! Но-но! Вобратно едем! Домой!
В том месте, где чертился санями въезд с поля на дорогу, была небольшая, заметенная снегом, обочинная канавка. Только Танька с опаской подумала: как бы Рыжка не застрял тут, не свез бы воз набок, — так оно и произойди. Канавку бы пересечь прямо впопережку, но Рыжка дерганулся в сторону, вдоль дороги, сани кособоко опрочепило и увело с пути. Они уткнулись передом в обочинный спрессованный снег, а полозьями увязли в целике.
— Куды тебя некошной понес! Што ж ты наделал-то, дурачина! — бранилась Танька, хотя ей было жаль отощалого, слабосильного конягу.
Проваливаясь в глубокий снег, зачерпывая его голенищами валенок, Танька уперлась в сани, подсобляя коню.
— Ну, давай вместе. Но-но! Пошел! Тяни! Тяни, милый! — выкрикивала она, упираясь руками, наваливаясь всем телом на застрявшие сани.
Рыжка задирал морду, тряс гривой, перебирал копытами и хрипло ржал от натуги, но не мог сдвинуть зарывшийся воз.
— Но! Но! — все отчаяннее вскрикивала Танька, принималась хлестать Рыжку вожжами, а потом снова, напрягаясь всеми мышцами, хотела приподнять, вытолкнуть сани. — Но! Еще давай! Но! — Она мучительно силилась, надрывалась…
В какой-то момент в глазах у Таньки все разом потемнело. Вся блесткая кутерьма снега, что витал в воздухе, весь солнечный розовый свет, обливающий дорогу и придорожные сугробы, неожиданно померк Танька почти бесчувственно, теряя под собой земную опору, повалилась на сено воза. «Опять я надсадилась… Больно…» — успела подумать она и некоторое время, полулежа на сене, закрыв глаза, провела в забытье.
Очнулась она от хрипа Рыжки, который тщетно топтался на месте, но, видно, пробовал из последних сил сдвинуть сани или оторваться от неподъемной обузы. Пошатываясь, она перебралась на другую сторону воза, осмотрелась. На дороге в оба конца никого не видать — никто, стало быть, не пособит. Танька заплакала. Она уткнулась лицом в мякоть сена и опять провалилась в забытье.
Сколько времени провела, привалясь к возу и спрятав лицо в сухую колковатую траву, Танька не знала; на этот раз в явь ее возвратил холод. Ее знобило. Губы дрожали. Пальцы в рукавицах зябко пощипывало. И солнце уже, большое, налитое закатно-ядовитой багряностью, клонилось к лесу.
Все дальнейшее, что она делала, осталось в сознании блеклыми урывками случайных впечатлений, словно она это делала очень давно или это происходило во сне. С постоянным ощущением боли, размазывая по щекам слезы, Танька вилами, ногами и руками разгребала придорожный снег, сбивала кочки; корчась, подлазила под воз, чистила путь санным полозьям. Затем она понужала Рыжку, ошлеивала его, вскрикивала, опять упиралась в воз, помогала выволочь его на большак Когда сани, растеряв по сугробам клочья сена, выбрались на дорогу, Танька была опять вся в испарине.
Она взяла Рыжку под уздцы, чтоб не упасть самой, и поплелась рядом с ним. Всю дорогу до Раменского она уговаривала себя: «Немного осталось. Совсем немного…» С этим же полусознательным, заученным уговором она открепляла слегу, разгружала сено у своего дома. По-прежнему в одиночку. Елизаветы Андреевны покуда не было. Вилы теперь казались очень непослушными, да и сено будто бы за время дороги намокло и отяжелело. Любое усилие, резкое движение, напряжение мышц оставляли тупую, растекающуюся по всему телу боль. Танька морщилась, крепилась не упасть. С жаркого лба скатывался пот. Она совсем не помнила, как в пустых санях приехала на конный двор, как выпрягала и сдавала колхозному конюху Рыжку, как прибрела домой.
Притулясь у печки на табуретке, Танька, не разболокаясь, долго сидела, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Она отрешенно смотрела перед собой, на свои валенки, на которых потаял снег и лежал крупными каплями на черных тупых носах. Таньку покачнуло в сторону — измождение и нарастающая слабость валили ее. Кое-как Танька сволокла с себя верхнюю одежду, кое-как, с мучительностью, стащила валенки и, перехватываясь руками за печь, чтоб не упасть, добралась до постели. Она долго дрожала в холодной постели, куталась в одеяло, но не могла согреться. Потом озноб опять сменился душным, болезненным жаром.
Откуда-то, из глубины себя самой, в Таньке зазвучали голоса церковной службы, услышанные сегодня: густое батюшкино чтение псалмов и вторящее тонкое пение старушек А перед глазами Таньки явился освещенный кроткими огоньками свеч лик Пресвятой Богородицы с младенцем на руках Свечи горели ровным, медленным и сжигающим огнем. Этот огонь Танька чувствовала в каждой клетке своего тела. Иногда ей с ужасом казалось, что она сама и есть одна из тех свечек, которые горят и восково плавятся пред иконой, и она тоже горит и исходит тихим беспрестанным огнем. Ей хотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, загасить хоть на минуту этот поедающий ее огонь. Ей хотелось умоляюще обратиться к Пресвятой Богородице. Но ни крика, ни моления у нее не получилось. Она только громко, со стоном выдохнула. Однако и наваждение, к счастью, отошло.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
