– Что ж, девочки и мальчики, мамы и папы, тети и дяди и прочие нахлебники, сейчас я покажу, что делают с плохишами. – Я бросил горсть волшебной пыли на ящик и постучал огромной палочкой, произнося традиционное заклинание:
– Абракадабра!
Монтгомери продолжал стучать и вопить:
– Уилсон, выпусти меня!
Публика хлопала и смеялась.
– Знаете что, ребята? Мне нужна ваша помощь. Кричите и топайте как можно громче, если хотите помочь мне избавиться от плохого дяди.
Зал взорвался страшным грохотом, я подошел к ящику и прошептал:
– Заткнись и делай, что говорят, или, клянусь, я на глазах у детей разряжу твой пистолет в ящик, будто это часть фокуса, а потом утоплю тебя в озере. Ты знаешь, я не шучу. А теперь вдохни поглубже, будет тесновато. – Ответа не последовало, но стук прекратился. Я повернулся к зрителям. – Хорошо, на счет «три» дружно кричите «Абракадабра!». Раз, два, три…
– Абракадабра!
– Мне кажется, надо погромче. – Я покачал головой. – Он очень-очень плохой человек. Давайте попробуем еще раз.
Я заставил их кричать еще трижды, незаметно вставляя зеркала, которые должны отразить стенки ящика и создать иллюзию пустоты.
Я затаил дыхание и, держа пиджак с револьвером наготове, резко распахнул дверцы, демонстрируя первозданную пустоту. Я постучал внутри палочкой, старательно избегая отражений, захлопнул дверь и закрыл на замок. Зрители аплодировали, но при всей опасности исчезновение уродливого мужчины никогда не сравнится с появлением хорошенькой женщины, так что, несмотря на мои усилия, фокус получился вяленький.
Через полчаса представление закончилось. Или только начиналось – это как посмотреть. Я сидел на сцене в пустом зале и курил, глядя на ящик. Правила наверняка запрещают курить на сцене, но кроме меня никого нет, а я очень осторожен.
Монтгомери так долго не издавал ни звука, что я даже подумал, что он сбежал. После пятнадцатиминутного выступления мне пришлось уйти из театра вместе с толпой, уговорив Эйли и Джонни пойти в бар с другими артистами, чтобы я мог улизнуть и вернуться назад.
Замок на месте, ящик цел, так что, скорее всего, Монти терпеливо ждет, когда я открою дверь и он выпрыгнет на меня.
Я подумал о Сильви. Как далеко я готов зайти? Лучше убить плохого мужчину или хорошую женщину? Конечно, мужчину. Убить, потому что он плохой или чтобы спасти свою шкуру? Не знаю. Могу ли я взять на себя роль судьи, присяжных и палача? Возможно, если я уверен в своей правоте. Но часто ли я бывал прав?
В пустом Паноптикуме было жутковато, и ничего не стоило поверить в призраков, о которых говорил Арчи. Я с улыбкой взглянул на балкон, затушил сигарету, поднялся и снял замок.
Я десять минут ждал у открытого ящика, борясь с желанием заглянуть внутрь. Я уже протянул руку к двери, когда Монтгомери с ревом бросился на меня. Старый человек с затекшими мускулами. Тоже мне задачка.
– Это твое, – крикнул я, набросил пиджак ему на голову и раскрутил. Монти отшатнулся в дальний угол сцены, стащил пиджак и полез в карман. Я поднял пистолет:
– Ты не это ищешь? Лови.
Я швырнул ему пистолет. Он неуклюже поймал его, и я показал обойму.
– Я оставлю на память, ты не против? Но ты можешь забить меня до смерти стволом, если сумеешь подобраться поближе. – Я словно вел светскую беседу. – Разве не так ты убил Глорию? Пробил ей голову?
– Я ее пальцем не тронул.
– Судя по снимку, еще как тронул. – Легким движением руки я достал конверт из воздуха и так же непринужденно его спрятал. – Вот он есть, а вот его нет.
Он шагнул вперед:
– Это мое.
– Серьезно? – мягко спросил я. – А я думал, это конверт Билла Нуна.
Монтгомери устало покачал головой:
– Нуна-старшего, а не младшего. Мы договорились, что перед смертью каждый уничтожит свою копию.
– Страховка?
– Вроде того.
Я догадался еще во время беседы с Мэнсоном, но приятно услышать подтверждение.
– И ни один из вас не мог вдруг поддаться раскаянию и настучать на другого, не втянув себя в историю. Отличный план, вот только Билл внезапно умер, и ты, пожадничав, решил шантажировать его сына.
Монтгомери засмеялся.
– Это он тебе сказал? – Он недоверчиво посмотрел на меня. – И ты купился? – Он снова засмеялся и покачал головой. – Хотя почему нет? – Монтгомери заговорил серьезно, словно учитель, объясняющий новую тему. – В тот вечер я как раз заплатил ему за конверт кучу денег. Кучу денег, – повторил он. – Я просто хотел пойти домой и сделать с ним то же, что сделал со своим, как только услышал о смерти Билла. Сжечь и покончить со всей историей. Тридцать лет она не давала мне жить, не было ни одного дня, ни одного часа, когда бы я не думал об этом. Билл хотел меня помучить. Если бы он убил меня, я бы понял, она же его мать. Но он издевался. Вечеринка, сборище копов, стриптизерши – и посреди всего балагана я со жгущим карман свидетельством преступления, которое поломало всю мою жизнь и все еще могло меня уничтожить. Потом… – Наглость Билла развеселила Монтгомери. – Потом он снова его выкрал.
– И ты его убил.
– Нет. – Монтгомери смеялся от души. – Нет, я не убивал его. Он сам вскрыл себе вены на моих глазах. Даже не верится. Кровь повсюду, как в эротических снах патологоанатома.
– Почему же ты не вызвал полицию? «Скорую»?
Монтгомери перестал смеяться.
– Сам подумай. Какая буча могла подняться. Я перевернул кабинет вверх дном. – Монтгомери покачал головой, словно до сих пор не верил. – Он придумал отличную месть. Только к утру я сообразил, что произошло. И понял, что должен найти тебя. – Он улыбнулся. – Пришлось повозиться, но ты все равно попался.
– Ты так думаешь?
– Слушай. – Монтгомери заговорил серьезно. – Прошло много лет. Я уже другой человек. У меня другая жизнь. Ты же можешь меня понять. Все совершают ошибки. – Он достал из кармана пачку денег. – Я могу заплатить, назови цену.
– Очищение.
– Что?
Я показал на двух манекенов на балконе:
– Там наверху.
Монтгомери покачал головой:
– Уилсон, я тридцать пять лет имею дело с подонками.
– Джеймс, – раздался шепот с балкона.
Монтгомери подпрыгнул. Рядом с манекенами появилась третья фигура. Она вышла на свет. Бледная как смерть, гагатовые глаза, бескровные, почти невидимые губы. Пепельно-золотистые волосы отливали белым, просторное платье из хлопка походило на саван.
– Глория? – в ужасе прохрипел Монтгомери.
Шейла Монтгомери подняла голову и посмотрела на нас как живое воплощение мести:
